всём равенстве с мужчиной, нам дано единственное, только женское счастье материнства, оно вечно и неистребимо, без него остановилась бы жизнь.

Я часто замечала: те самые девушки, которые в десятом классе жарче всех осуждают Наташу в эпилоге, – через несколько лет становятся самыми страстными мамами. Это не случайно, в них живёт Наташа Ростова, её непрестанно горящий огонь оживления приводит их к страстному материнству, как и Наташу.

Но потом, когда их дети подрастают, эти молодые женщины возвращаются в жизнь своей профессии или общественной деятельности, а Наташа…

Да, конечно, Наташа не станет ни геологом, ни профессором, ни даже певицей – в её время это было невозможно. Но те самые картины её жизни в эпилоге, которые так возмущают нас при поспешном чтении, если прочесть их внимательно, расскажут о высоком подвиге её будущей жизни – о подвиге, к которому она готова.

Чем же она живёт теперь, эта прежняя волшебница, а теперь опустившаяся, неряшливая, даже скуповатая женщина? У неё нет своего внутреннего духовного мира, как у графини Марьи, но зато она полна уважения к духовному миру Пьера.

Вспомните: ревнивая и деспотичная Наташа сама предложила Пьеру поехать в Петербург, когда узнала, что его присутствие необходимо членам общества, которое он основал.

Она требовала, чтобы Пьер «нераздельно принадлежал ей, дому», но дом свой она поставила так, что выполнялись все желания Пьера, – и даже невысказанные его желания она угадывала. Так было не только в бытовых делах; так было с воспитанием детей, и с занятиями Пьера, и с самым духом дома. Она не просто слушала Пьера, а впитывала его мысли, и «он видел себя отражённым в своей жене»; это радовало его, потому что Наташа отражала главное и лучшее в нём.

«Всему, что было умственным, отвлечённым делом мужа, она приписывала, не понимая его, огромную важность и постоянно находилась в страхе быть помехой в этой деятельности её мужа».

Не понимая Пьера умом, она чутьём угадывала то, что было самым важным в его деятельности, разделяла его мысли только потому, что это были его мысли, а он для неё – самый честный, самый справедливый человек на свете.

Вот они, наконец, остались вдвоём в день приезда Пьера. Теперь Пьер может рассказать обо всём, что его волнует, будучи вполне уверенным, что его поймут. Там, в Петербурге, рассказывает он, «без меня всё это распадалось, каждый тянул в свою сторону. Но мне удалось всех соединить».

Наташа вспоминает Каратаева: одобрил бы он деятельность Пьера? Нет, не одобрил бы – но Пьер уже пошёл дальше мыслей, внушённых ему Каратаевым, он делает своё дело без колебаний.

И Николая, при всей любви к нему, Наташа понимает теперь так же, как Пьер:

«– Так ты говоришь, для него мысли забава…

– Да, а для меня всё остальное забава… Николай говорит, мы не должны думать. Да я не могу…»

Всю свою жизнь Пьер н е  м о г  н е  д у м а т ь. Но раньше он думал о самоусовершенствовании. Теперь его мысль проста: «возьмёмтесь рука с рукою те, которые любят добро…»

Эта мысль привела к созданию тайного общества, она выведет его на Сенатскую площадь, с ней он пойдёт на каторгу.

И следом за ним, оставив детей брату и невестке, поедет Наташа, в кибитке, лишённая всех дворянских прав и привилегий, – ни минуты сомнения нет у нас в том, что она поедет, и будет преданной женой декабриста, как Волконская, как Трубецкая, Муравьева, Фонвизина…

Так разве мы смеем осуждать её за пелёнку?!

2. Князь Николай Андреевич Болконский

Этот мальчик на семь лет моложе Пушкина и на восемь лет старше Лермонтова; он – между ними.

Самый младший из всех героев «Войны и мира», он родился на наших глазах 19 марта 1806 года, в ночь, когда его отец, которого считали убитым, вернулся с войны живой, а мать умерла, и на мёртвом лице её был укоризненный вопрос: «Ах, что вы со мной сделали?»

Мы помним этого мальчика годовалым, когда он «улыбнулся Пьеру и пошёл к нему на руки». Мы помним его семилетним у постели умирающего отца, когда он «всё понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошёл к Наташе, вышедшей вслед за ним, застенчиво взглянул на неё задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал».

В конце 1820 года ему почти пятнадцать лет. Где-то в другом доме бегает с игрушечной саблей мальчик моложе его – любимый брат Сергея и Матвея Муравьевых-Апостолов, Ипполит. Восемнадцати лет он пойдёт с братьями под знамёна восстания и, увидев, что оно разгромлено, выстрелит себе в рот.

Николеньке Болконскому будет в то время почти двадцать, и он станет не просто Николенькой, а князем Николаем Андреевичем Болконским. Болконские живы в подростке с тонкой шеей, с приподнятой верхней губой, как у матери, и с лучистым взглядом отца.

Он живёт в доме тётки – в том доме, где был бы хозяином его отец, если бы остался жив. Никто не обижает мальчика: конечно, он сыт и одет, у него тот самый гувернер-швейцарец, которого ещё отец привёз из своего путешествия за границу; графиня Марья любит его, и дядя Николай заботливо ведёт хозяйство в его имениях…

Будущее мальчика ясно: блестящее образование, богатство, знатность; перед ним – Болконским – открыта любая карьера; он может возродить забытое имя отца и деда, продолжить их древний род. Но Николенька одинок в этой большой семье, в этом шумном доме. Графиня Марья беспокоится за него: «он вечно один со своими мыслями». Вероятно, она права в своём беспокойстве. В пятнадцать лет человек очень зорко видит и слышит всё, что происходит вокруг него, и очень твёрдо судит о людях, и хорошо знает, чего он хочет от жизни. Позднее что-то может измениться, но всё-таки в пятнадцать лет многое в человеке сформировалось уже навсегда.

Чем живёт одинокий мальчик – князь Николай Болконский? Он «любил дядю; но любил с чуть заметным оттенком презрения. Пьера же он обожал. Он не хотел быть ни гусаром, ни георгиевским кавалером, как дядя Николай, он хотел быть учёным, умным и добрым, как Пьер».

Он придумал князя Андрея – как всякий мальчик, выросший без отца, придумывает его себе. «Несмотря на то, что в доме было два похожих портрета, Николенька никогда не воображал князя Андрея в человеческом образе». Он был «божеством, которого нельзя было себе вообразить», а Пьер был его