* * *

Жан

Софи, ты оказалась недостаточно сильной, ты проявила слабость по крайне мере три раза.

Первое поражение нанесла тебе ужасная коалиция, в которой объединились против тебя Звенящие Камни, Мелина, Поль и даже я, увы! Ты чувствовала себя одинокой, изолированной, преданной. Преданной мной, тем, кто должен был быть твоим непоколебимым защитником. Но как же ты могла не понять, что часть меня осталась тебе верной, как же не расслышала ты призывов о помощи, которые она обращала к тебе? Почему ты не рассказала мне о своих страхах, подозрениях, унынии? Я сам не мог говорить с тобой — пытался и отступал, — потому что есть вещи, которые можно объяснить только Жан-Полю на секретном, немом, эолийском языке. Именно тогда я нуждался в тебе, но ты не хотела проявить инициативу и заставить меня — пусть жестоко, резко — развязать мой язык, чтобы я заговорил с тобой на обыкновенном, общепринятом любовном языке.

Твое внезапное бегство было твоей третьей ошибкой, ты бежала, даже не объяснившись, будто я так глубоко тебя ранил, что не заслуживал быть принятым во внимание. Что я сделал? Что я сделал тебе? Конечно, я уступил Полю. Без сомнения, в некоторые ночи я возобновил ритуал нашего детства — экзорсизм, поза как в яйцеклетке, обмен семенем, — но не это заставило тебя бежать, бросить меня. Ты истолковала мою слабость как предательство — и ты решила, что больше ничто не удерживает тебя.

* * *

Софи

Мое решение покинуть Звенящие Камни было принято, я не знала только, как сказать об этом Жану, тем более что это означало бы, по моему разумению, разрыв нашей помолвки. Все же я не собиралась уходить по-английски, за меня все решила Мелина.

Я составила ей компанию в поездке в Матиньон, она собиралась туда по делам. Сосед одолжил ей повозку и лошадь, которую она погоняла с мужской энергией. Она пересекла город и остановилась уже у вокзала.

— Ваш поезд через четверть часа!

Это была первая фраза, произнесенная ею с тех пор, как мы выехали из дома. Я была ошарашена.

— Мой поезд?

— Вот именно! Ваш поезд в Париж.

— Но… мой чемодан?

Концом кнута она показала на что-то лежащее в повозке.

— Он там, в повозке. Все уложено. Я вам его спущу.

Никогда она не была такой красноречивой и такой услужливой. Я подумала, что идея наверняка исходила от Поля — но кто знает? — может, и не без согласия Жана? Впоследствии это двойное подозрение казалось мне неправдоподобным, оно свидетельствовало о моей растерянности, но именно оно заставило меня капитулировать. В конце концов, раз уж я должна уезжать, почему не сделать это сразу? Я спрыгнула, мой чемодан был уже на тротуаре. В то же мгновение Мелина злобно подхлестнула лошадь, рванув двуколку, помчалась рысью, и я вздохнула с облегчением.

* * *

Поль

Когда Мелина известила меня о том, что девушка уехала утренним поездом в Париж, я заподозрил, что она сыграла какую-то роль в этом внезапном отъезде. Но я хорошо знал, что, если буду расспрашивать ее, она просто замкнется в своей глухоте, и баста. Этим должно было кончиться. Я снова завладел Жаном, а Софи — наполовину согласившись, а наполовину введенная в заблуждение (женщины умеют пользоваться такими двусмысленными ситуациями) стала моей любовницей. С точки зрения непарных, мы образовали классическое трио: жена — муж — любовник. Но наша двойственность придала трио Жан — Поль — Софи дополнительное измерение. Был ли этот союз жизнеспособным? Конечно, структура близости близнецов абсолютно жесткая. Ее ритуал не терпит никакой игры, никакого гибкого приспособления к новой ситуации. К паре двух абсолютных идентичностей нельзя ничего добавить, ей не нужна диалектика. Такая пара сразу отвергнет ее. И все же воспоминание о Марии-Барбаре подсказывает мне, что Софи могла бы вопреки всему занять место между нами. В детстве наша мать была для нас общей почвой, в которой находились корни нашей раздвоенности. Могла бы Софи выполнять эту же функцию? Ее внезапный отъезд доказывает, что она не смогла найти в себе вкуса к новизне, жажды эксперимента и тяги к изобретательству, чтобы принять участие в такого рода играх. Не сравниваю с жесткостью, свойственной близнецам, но повадки женщин тоже схематичны, как у птиц, строящих гнездо, или пчел, возводящих ульи. Гибкость, новизну, охотничий инстинкт найдешь разве что у мужчин-одиночек. Наш отец, например, наверняка был расположен к новым опытам. Адюльтер — разве не открытие своего рода? Скромное, конечно. Я постоянно думаю о его брате Александре, нашем скандальном дяде, всю свою жизнь он провел в поисках любви и закончил ее таким великолепным финалом в порту Касабланки. Всю свою жизнь я буду жалеть о том, что наша встреча не состоялась, он действительно был личностью, и к тому же находился на идеальной дистанции, с которой мог рассмотреть жизнь «непарных» и близнецов, понять их и быть понятым ими, услышать и быть услышанным. Его гомосексуальность — подражание одиночки близнецам, его опыт мог бы осветить драгоценным светом, повергнуть нас в несравненную медитацию, помогающую проникнуть в тайну и близнецов, и «непарных».

* * *

Жан

Каждый сыграл свою роль в этом деле, и все проиграли, при этом все невиновны, потому что остались верны самим себе. С этой точки зрения и Поля и Мелину не в чем упрекнуть. Вообще, что сделал Поль? Ничего, просто его огонь одним своим существованием привлекает ночных мотыльков и сжигает их. Софи и я, мы сгорели в этом пламени, мы сами перерезали нить, связавшую нас. Думаю, Софи быстро найдет, благодаря женскому инстинкту, дорогу, которая ей подходит. Ее печаль развеется, раны заживут, когда она станет женой и матерью. Она будет вспоминать о странном приключении с близнецами как о юношеском безумии, опасном, непонятном, но исполненном нежности. Очень возможно, оно останется в ее жизни самым необычным происшествием. Может быть, воспоминание об этом причинит ей легкую грусть. Что до меня…

Если Поль воображает, что после отъезда Софи все пойдет прежним порядком, то это можно приписать его одержимости идеей союза близнецов, затемнившей его мозг! Я рассчитывал, что Софи поможет мне отдалиться от него. Но раз Софи исчезла, нужно воссоздать и поддерживать эту дистанцию — уехав. Другими словами, диалектика оседлости, которая могла бы осуществиться, поселись я здесь с женой и детьми, оказалась неисполнимой, значит, мне не остается ничего иного, как только прибегнуть к поверхностной и грубой диалектике путешествия. То, что не удалось времени, удастся пространству.

Итак, уехать. Куда? Мы намеревались быстро пожениться и уехать в свадебное путешествие, разумеется, в Венецию. Я сделал такое предложение Софи. Повинуясь духу конформизма, уважения к общепринятым правилам, выбрав самые банальные правила игры, я бы оказался в Венеции, как все, как принято.

Сейчас я понял, что представление о Венеции было ложным и мнимым, она вдруг предстала передо мной в своей вызывающей наготе. Когда-то в День Вознесения венецианский дож всходил в одиночестве на борт «Буцентавра» и направлялся в Адриатическое море, сопровождаемый кортежем великолепно украшенных кораблей. Достигнув Лидо, он бросал в море обручальное кольцо и произносил такие слова: «Море, мы обручаемся с тобой в знак власти, вечной и нерушимой». Одинокое свадебное путешествие, кольцо, брошенное в море, обручение с оттенком дикости, вся эта суровая и торжественная мифология гармонировала с моим стремлением к разрыву и одиночеству, к отъезду с неизвестной целью, вдохновленным именно этим величественным ритуалом. Меня забавляло, что, прикрывшись почтовыми открытками с мандолинами и гондолами, Венеция одержима разрушительным и устремляющимся вдаль духом.