– Церковный устав, – наставительно сказал Иловайский, – изучение порядка совершения всякой церковной службы.

– А евангельские тексты, на которые дома писали проповедь, – вел свое Белогрудов, – изучение Иоанна Златоуста, помнишь, Гаврюша? Помнишь, Сенечка? – обернулся он к хирургу.

– Как же, – сказал хирург Всесвятский, – практику проходили по приходским церквам. Но более всего любил я богословие и медицину… Это в старших классах изучали…

– А как же католики доказывают, – сказал уже сильно захмелевший Иловайский. – М-да… Католическая мысль – это Европа со всеми своими слабостями… Но братья и сестры, в понятии Троицы… – Он попытался встать, однако Клавдия, обняв его за плечи, усадила. – В понятии Троицы… У нас Святой Дух исходит только от Отца, у Европы также и от Сына… Католическая мысль свободна… Мы же порабощены еврейством, Моисеевым. Смешно, мы, русские – и Моисеево…

«Сейчас начнется», – с тревогой подумал Андрей. Если б не Руфина, сидевшая рядом с ним, то он бы сильно затосковал, но его любовь к Руфине созрела быстро, а красивую тридцатилетнюю женщину юноша, которому не многим за двадцать, любит послушно, покорно, без мужского насилия в чувстве и стараясь ей подражать в манерах. Руфина же сидела спокойно и смотрела на пьяных стариков-семинаристов.

– Кант отождествлял религию с нравственностью, – словно с кафедры или амвона торжественно говорил Белогрудов. – Для Гегеля религия – это начальная стадия философии, которая возникла у дикого человека как потребность в мысли и знании, религия – самообольщение человека, преклоняющегося перед самим собой… Богоподобие духа человеческого… – Вдруг он перескочил в изложении и заявил: – В семинарии запрещались Тургенев, Гончаров, Толстой, Белинский, Добролюбов, Писарев, Чернышевский, Гончаров… Впрочем, Гончарова я назвал два раза…

– Вот чаша, – сказал Иловайский, облапив ревматическими пальцами красивую, с золотым ободком сервизную чашку с чаем, – она проста…

– Мама, – сказал Савелий, – отними у Иловайского чашку, иначе он разобьет чужую вещь…

– У вас, молодой человек, эдипов комплекс, – повернул лохматую голову русского интеллигента-хулигана Иловайский.

– Если бы не ваша немощь, я бы ударил вас, – блеснув слезами юношеского негодования, сказал Савелий, но, увидев испуганное, страдающее лицо матери, удовлетворился этим и успокоился.

– Полноте, – растерянно, наперебой заговорили хозяева Всесвятские, – выпили и как дети.

– Ничего, я уже спокоен, – сказал Савелий, – я погуляю в саду.

– Сад у нас хороший, давайте я провожу вас, – сказала Варвара Давыдовна, и они ушли.

– Вот оно, Моисеево, – сказал Иловайский, когда Савелий ушел, – заносчивое…

– Именно, – добавил Белогрудов, – помните, революция… В семинарии митинг… Входит в класс ветхо-заветник, а мы ему: Библия – это догмат… Почему, спрашивается, мы, русские, должны изучать историю еврейского народа, отчего-то Богом избранного, изучать всю подробность этой истории. Историю евреев изучать основательнее, чем историю нашей родины. Я об этом случае русского патриотизма в семинарии в 1952 году в антирелигиозный журнал написал, но не пропустили…

– В 1952 году, – сказал Всесвятский, – случилась история, которую я часто вспоминаю… В лагерной больнице у нас умершего арестанта вскрывали… Вскрывал главный врач, а все врачи-арестанты, находившиеся в лагере, при этом присутствовали. Труп это был человека пожилого, и на груди его был большой медный крест. Крест со шнурком передали в канцелярию лагеря, а главный врач лагеря, майор Баранов, воспользовавшись случаем, спрашивал всех заключенных врачей: веришь ли ты в Бога? Все ответили: да, верю. Один только ответил: верю, но в философском смысле. «Это один черт», – сказал Баранов… Я думаю, – добавил Всесвятский, – если бы они были на свободе, то не говорили бы так смело: верую… А там, с приговором в 10-15 лет, терять им было нечего.

– Вот чаша, – снова облапил чашку Иловайский, – она проста, но ударь ее об пол, разбей, и она станет сложной… Помните, Моисеева Чаша… Моисей – фигура явно преувеличенная, – он гнул свое, – я античник. Уж извините, меня не проведешь. Моисею книжник Ездра величие придал в поздний период… Это доказано… У пророков периода Судей или Царств Моисей не упоминается, и вообще великие пророки его не упоминают, кроме Иеремии… да и то так, мимоходом. Культ Моисея возник в поздний период, при Неемии и Ездре… Ездра и написал Моисеево Пятикнижье и искусственно придал ему древний характер.

– Ну что ж с того, – не выдержал Андрей Копосов, побледнев и волнуясь, – что с того… Вы, извините, неточно термин употребляете. Не «написал», а «записал». Я читал философский трактат, пытающийся унизить Пятикнижье, утверждая его позднее происхождение… Зачем же ломиться в открытую дверь? И патриархи не летопись. Там, например, упоминается, что Авраам пришел в область Дана, тогда как Дан появился на свет в четвертом после Авраама поколении, а область Дана появилась после выхода из Египта, то есть спустя еще много веков после патриархов. Ездра укрепил фигуру Моисея в момент исторического подобия, когда выходил из вавилонского угнетения, повторив выход из египетского угнетения. Это пример гениального подражания, которое в творчестве выше всего ставил Пушкин… Подражание великим образцам требует гораздо больше таланта, чем новаторство… Низшая стадия творчества есть эпигонство, затем новаторство, а затем – подражание великим образцам… Это классицизм… Величие Библии в подражании, в повторении Божьего… Может быть, гениальный подражатель Ездра по древним устным преданиям записал поэму в Пятикнижье Моисея и поставил ее во главе, на подобающее ей место, ибо правда поэзии выше правды истории… Я это не вычитал… Я это сам понял, а уж потом у Аристотеля вычитал и обрадовался, что подтвердилось. У Аристотеля сказано, что историка Геродота можно было бы переложить в стихи, и тем не менее они были бы историей, а не поэзией. Различие в том, что историк говорит о действительно случившемся, тогда как поэт – о том, что могло бы случиться. Поэтому поэзия философичней и серьезней истории. Поэзия говорит об общем, история – о единичном. Общее состоит в том, что следует делать и к чему стремиться, тогда как историческое частное говорит о том, что произошло и случилось… И библейское сотворение мира, вокруг которого тупоголовые попы спорят с научно-философскими краснобаями, есть поэма, не поддающаяся научному историческому анализу…

Так высказавшись, многословно и до болезни горла, Андрей тотчас понял, что хотел сказать то, в чем был убежден и во что верил без труда, но Иловайский возразит ему более умно и неопровержимо, согласно способности русских спорщиков говорить умней смысла своего. Но тут молчаливая домработница внесла подогретый самовар, к тому же вмешался шутник Белогрудов, красный от домашней наливки.

– Молодежь, – сказал он весело, – чадо… Помните, – он засмеялся, – рцы мне, чадо, не растлил ли детства своего млакадою, не малакствуешь ли…

– Рцы мне, чадо, – тут же подхватил всклокоченный интеллигент-хулиган Иловайский, – не мужеложествовал ли еси кого или ни тебя, не сблудил ли еси со женою…