Моё общество составляли семья Сапега, в которую должна была вступить моя дочь (её брак с одним из молодых людей был решен её отцом с 1829 г.), Потоцкий, сын генерала, убитого 29 ноября, князь Любомирский и некий Красинский, подданный короля прусского. Этот последний, имевший раньше в Закрошиме портфель министра иностранных дел, стоявший во главе польского комитета в Дрездене, находившийся в постоянных отношениях с кн. Чарторыжским и всеми польскими агентами, был ценным знакомым. Так как он был ограничен и честолюбив, я легко могла захватить его доверие. Я узнала заговоры, которые замышлялись, тайную связь, поддерживавшуюся с Россией, макиавеллистическую систему, которую хотели проводить. Словом, мир ужасов открылся мне, и я увидела, сколь связи, которые были пущены в ход, могли оказаться мрачными. Все эти данные были, однако, неопределенными, так как признания были неполными; лишь врасплох удавалось мне узнавать то, что мне хотелось. Пытаясь захватить и углубить сведения, я поддавалась также потребности дать узнать и полюбить страну, которую я возлюбила, монарха, которого я чтила.

Доказательством этому служит, что не было ни одного поляка, переступившего порог моего дома, который не выказал бы своего повиновения, пока я находилась в Дрездене. Наименее расположенные к раскаянию кончили тем, что признали свои заблуждения и милосердие, которое благоволило простить столь большие преступления. Этот факт неоспорим, и г-н Шредер не сможет отрицать его. Единственным устоявшим был Александр Потоцкий; интерес, который я по многим причинам к нему проявляла, побуждал меня его часто видеть; впрочем, г-н Шредер сам побудил меня говорить с ним и предложить ему обратиться к великодушию его величества государя. Вот моя история, генерал, во всей своей достоверности. И вот я поражена в самое сердце! Я не чувствую унижения, я не жалуюсь на то, что должна уехать, страдающая душой и телом. Я падаю лишь под бременем мысли, что гнев его величества хоть на минуту остановился на той, второй религии, которой на этой земле были преданность и любовь к монарху!

Я не знаю, генерал, применения, которое вы сделаете из моего письма; смею надеяться, что ваша честность и справедливость побудят вас повергнуть его содержание к стопам его величества. Я ничего не прошу, мне нечего желать, так как, повторяю ещё раз, всё для меня на этой земле окончено. Но, да будет мне, по крайней мере, дозволено просить не быть неправильно судимой там, где моё сердце выполняет дорогой и священный долг.

Не зная, в какую сторону обратить шаги мои, я начала с того, что отправилась к одной из моих сестер в Минскую губернию. Здесь я ожидаю ответа, который вашему превосходительству будет угодно мне дать. Смею просить его от вас, как от человека чести, человека слишком справедливого, слишком религиозного, чтобы мне в нём отказать. Я более чем несправедливо обвинена, и это несчастие не в первый раз со мной случается. Высказав и доказав этот факт, я думаю, что могу молить об ответе. Будет ли он хорошим или плохим, благоволите, генерал, его мне без промедления сообщить.

Вы знаете, что я порвала все связи и что я дорожу в мире лишь Виттом. Мои привязанности, моё благополучие, моё существование, — всё в нём, всё зависит от него. Если пребывание в Варшаве мне воспрещено, да побудит вас милосердие сообщить мне об этом положительно, чтобы я могла позаботиться обеспечить себе приют. Расстроенное здоровье и положение, грозящее стать неисправимым, делают это убежище необходимым. Я вас прошу об этом ответе, генерал, во имя чести, во имя религии!

Имею честь пребывать с чувством глубочайшего уважения, генерал, вашего превосходительства смиреннейшей и покорнейшей слугою. К. Собаньская, рожденная графиня Ржевусская».

Реакция Бенкендорфа на письмо Собаньской мне неизвестна. Можно лишь предположить, что генерал поставил о нём в известность Николая I.

Подводя итог весьма интересному письму Собаньской, можно сказать, что, заверив российскую власть в своей безусловной преданности, она ровным счётом ничего не добилась. Зато некоторые пушкиноведы оказались проницательнее и навеки провозгласили Собаньскую агентом царизма. Один из них, профессор физики В.М. Фридкин, сравнительно недавно сделал новое открытие: «Выполняя поручения Витта, Собаньская легко проникает в польскую революционную среду, предавая активных участников революционного движения». Анна Ахматова обвиняла Собаньскую всего лишь в слежке за Пушкиным (кстати, совершенно бездоказательно), друг поляков и враг русских Фридкин пошел дальше. Почему при этом он произвёл бывших наполеоновских генералов и полковников в революционеры, непонятно.

И.О. де Витт, так и не получив никакой должности в Польше, вернулся в Петербург. Несколько поостывший Николай I предложил генералу должность инспектора всей поселенной кавалерии Юга России. Должность большая и ответственная. Труды де Витта на посту военного губернатора Варшавы в столь непростое время были оценены высшей наградой Российской империи — орденом Святого Андрея Первозванного и знаком отличия «За 30 лет беспорочной службы».

Император сделал вид, что забыл о недавних обидах на генерала и возвращает свою благосклонность. Думается, что и новое назначение было лишь прикрытием обычного рода деятельности де Витта, тем более что непосредственного руководства частями не требовалось, зато предполагались частые разъезды и самый широкий круг общения.

Вскоре де Витт выехал в Одессу, чтобы снова вступить в командование своим корпусом и поселенными войсками. Следом за ним перебралась туда и Каролина. Когда императору доложили, что де Витт «снова сошёлся с известной полячкой», тот только махнул рукой: «Пусть живут, коль им нравится». Вопрос был, таким образом, исчерпан. И де Витт, и Каролина большую часть времени, как и раньше, предпочитали проводить не в сыром и чопорном Петербурге, а в солнечной и веселой Одессе, где у Каролины имелся большой дом, а у де Витта — его старый друг и сослуживец граф Воронцов. Именно в это непростое для обоих время де Витт и Собаньская обвенчались.

Польский мятеж прошелся ножом по всей семье Потоцких, разделив её навсегда на патриотов России и на её врагов. Большим ударом для де Витта стала измена младшего брата Александра Потоцкого. Он успел послужить на Кавказе, стал полковником и в 1825 году вышел в отставку. Затем большую часть времени жил за границей. Сойдясь близко с проживавшими в Париже польскими аристократами, Александр постепенно перешёл в стан врагов России. В Уманьском парке он демонстративно установил скульптуры сражавшимся с русской армией Тадеушу Костюшко и наполеоновскому генералу Понятовскому.

С началом польского мятежа младшая сестра Ивана Осиповича Софья, чей брак с Киселевым к этому времени уже распался, первая открыто приняла сторону мятежников. В этом отношении она нашла полное понимание у брата Александра. По настоянию Софьи Александр Потоцкий в 1831 году, уже «под занавес» мятежа, прибыл в Польшу, где сформировал на свои деньги полк, которому, однако, не довелось сделать ни единого выстрела. Жолнежи дружно разбежались при приближении первых русских разъездов, а их незадачливый командир снова удрал за границу.

После подавления мятежа указом от 22 марта 1831 года Николай I объявил о конфискации всех имений «мятежников» в Западном крае. Согласно распоряжению министра финансов, имение Александра Потоцкого подлежало секвестру, то есть до особого распоряжения прекращалось право хозяина пользоваться своими владениями. Де Витт уговаривал Александра воспользоваться объявленной царем амнистией покаявшимся мятежникам и вернуться на родину, но тот предпочел эмигрировать в Вену.