Хорошо еще, комендантша вовремя сориентировалась. Видит, что паренек доверчивый, и решила спасти, пока совсем не заклевали. Взяла к себе на квартиру. Дочкину комнату уступила. В тесноте да не в обиде. А дочка, я вам доложу, у нее была – загляденье: лань с глазищами по омуту и с русалочьими волосами. В сберкассе работала, в швейцарском банке, можно сказать.

И не ошиблась заботливая мамаша. Через месяц проводила банкиршу в столицу на постоянное жительство. Комендантша плакала, а молодой ученый улыбался. В рюкзаке у него была тетрадка частушек, а в руках ведро малосольной сибирской форели.

А что, нашим швейцарским бабам палец в рот не клади, они ему другое применение найдут, быстренько окольцуют.

Со Швейцарией вроде разобрались, а вот с форелью…

Дружок мой, Сережа Мамаев, самый великий специалист по сибирским речкам, считает, что ленок все-таки ближе к форели и по наряду, и по характеру. Может, он и прав, но мне кажется, что слишком много чести для форели, чтобы сравнивать ее с ленком. Что хотите со мной делайте, но я в этих вопросах – патриот.

Сидели как-то под елкой, прятались от дождя. Не скажу, что сухие оставались, но терпимо, во всяком случае, уютнее, чем на голом берегу. И зашел разговор о сорной рыбе – такая ли сорная она, как некоторые пижоны мнят. Налима, к примеру, взять. За что его поселенцем обзывают, а случается и совсем пренебрежительно – бич-рыбой? Это кормильца-то? Спроси любого нормального мужика на большой реке, и он тебе растолкует, что без налима зима в три раза длиннее покажется.

С ершом – сложнее. Есть у него бичеватые замашки: и сети забивает, и наживку, приготовленную для крупной рыбы, ворует. И еще, один промысловик рассказывал, что в диких озерах его нет, но стоит обосноваться на озере людям – и спустя какое-то время появляются ерши. Получается, что завозят, как сорняки с навозом. А как еще объяснишь? Если, конечно, промысловик не намудрил.

Хотя были времена, когда ершей в Москву пудами везли и настоящие баре большие деньги за их сопли платили. Именно за сопли, потому как в цене держались только живые ерши, со слизью. Нынешний гурман, сникерсами одурманенный, сколько ни пыжится, а настоящего лакомства распробовать не в состоянии, ему лишь бы обертка блестела.

О том, что ерш в ухе хорош, разговаривать нет смысла, известное дело. Можно его и в роли живца использовать. Но, оказывается, есть и другое применение.

Работали со мной два мужика, два друга: круг и дырка от круга. Ангарские орелики. Когда их деревню в зону затопления зачислили, на Север перебрались. Одного Юркой звали, второго – Германом, вроде как в честь первых космонавтов. Правда, Юрка появился на свет за полтора года до полета Гагарина, а Германа, без всякого трепа, в честь Титова нарекли – с каких бы шишей в ангарской деревне такое имя полюбилось. Но если со свежим человеком заходил разговор об именах, Юрка обязательно уточнял, что назван в честь первого космонавта, а Герман – в честь второго. Подчеркивал, кто есть кто, и не только в космонавтике. Потому и Германа постоянно за собой таскал, чтобы первым себя чувствовать и, главное, чтобы люди это видели. Друга такой расклад вроде как и не волновал. Наверно, с детства так повелось. Частенько мелкие пацаны жмутся под крыло к тем, кто постарше и поздоровее. Тяга понятная. Только не видно было, чтобы Юрка дружка защищал. Наоборот, шпынял постоянно. Говорили, даже поколачивал по пьянке. Да и на работе: где что отремонтировать, зовут вроде Юрку, а он первым делом Германа ищет, вроде как на подхват, а присмотреться ежели, то у помощника и руки половчее, и голова лучше соображает. И, самое главное, первый жил своим домом, а второй кантовался в примаках у местной красавицы. Впрочем, красавица – это задолго до Германа. Но что-то и ему досталось. Хотя и транжирила Верка свою красоту, не задумываясь. Школьницей на сухогрузе переночевала и толстеть начала. А дальше привычная история: проработки в учительской, запоздалый аборт и веселая слава на всю оставшуюся жизнь. Везучая бабенка годами балует, и тишь да гладь, а невезучую с первого раза начинают на «б» называть. Да тут еще и мать в бане угорела. С тоски и от свободы совсем девка вразнос пошла.

Нормальные мужики у нее не задерживались, чаще всего уходили, даже не утром, а среди ночи. А Герман завяз. Притерпелись как-то. А что им делить? Мила не бела, да какие дела, коли сам не красен. Поговаривали, что она и при нем никому не отказывала, да цену этим разговорам сами знаете. Старый деготь, что кривой ноготь, маникюром не закрасишь. Но, опять же, попивала Верка. А у пьяной бабы изба чужая, это все знают. И до Германа слухи доходили, но как-то мирился. Юрка объяснял: деваться, мол, некуда, в общаге жить надоело, вот и терпит. Строить догадки дело нехитрое, многие горазды. А чужая душа – не чужой карман, в нее и вору дорога заказана. Зато, почему сам Юрка не мог успокоиться, я знаю наверняка.

Пытался, но не обломилось.

А такие гусаки отказов не прощают. Особенно, если для всех открыто, а его рожей об дверь. И заклинило «первого космонавта».

Короче, пошли друзья ловить налимов. Чтобы не мерзнуть на льду, надежнее всего греться чаем, но у Германа термоса не было, а Юрка свой поленился тащить, поэтому грелись водкой. Клевало плохо, а сугрева набрали с запасом. Водки много, значит, и болтовни через край. А о чем говорить, когда рыба не клюет? Сколько ни вспоминай тайменя, оборвавшего блесну пять лет назад, или чира, выпрыгнувшего прошлой осенью через борт лодки, все равно разговор к бабам вырулит. И завел Юрка свою пластинку: дескать, Верка твоя такая рассякая, все ее так и сяк, а ты, размазня, терпишь. Один остановиться не может, другой останавливать не умеет. Родился таким терпеливым. Он и Верку терпит, и Юрку терпит. Он и до поклевки дотерпелся. Одного налима выворотил, другого, третьего… Самолюбивому другу лишнее расстройство. Совсем разнервничался. Места себе не находит. И подливает, подливает. Водки – в кружку, масла в огонь. Масло – не в прямом смысле, я разговоры имею в виду. Кое-как и у него клюнуло, только вместо налима ерш из лунки вылетел. А Герман к тому времени совсем окосел. Тут-то Юрка и предложил ему проучить бабу, наказать за неверность. И наказание-то придумал злее гестаповского. Колючки у ерша прижал к спине, обмотал ниткой и бросил на лед. А когда все это смерзлось и превратилось в гладкую сосульку, нитку срезал. Пока ерш лежит в замороженном виде, иголки почти безобидны, но стоит ему оттаять, и они снова ощетинятся. Готовил каверзу молча, потом вылил остатки водки в кружку Германа и растолковал бедняге, как с этой миной обращаться. Вдолбил в пьяные мозги засунуть адскую сосульку неверной сожительнице в то самое место, которым она хорошего человека рогами украшает.

Водку допили, и рыбалка неинтересной стала. Доковыляли до берега. Перед тем как разойтись, еще чекушку взяли.

Кое-как до дома дополз. Открывает дверь, а там карикатура из журнала «Крокодил»: на столе пустые бутылки, в тарелках окурки, его пальто с вывернутыми карманами на полу, а на кровати пьяная Верка дрыхнет. Точно такую же картинку друг ему на реке рисовал. Тронул бабу за плечо – не просыпается, только стонет во сне, и стоны откровенные, как в кино. Ну и лопнуло терпение.