Услышав, что он может умереть, шагнув за ворота Роузленда, я поначалу не знал, что и сказать. Смог только обнять его и крепко прижать к себе. Наверное, поступил правильно, потому что он тоже обнял меня, и какие-то мгновения мы черпали силы друг у друга, стоя в тоннеле под Роузлендом, тогда как поркеры бродили по другим тоннелям и залитому солнечными лучами миру наверху, кормясь человеческой плотью с тем же аппетитом, с каким минотавр пожирал попадавших в его лабиринт под Критом.

— Я хочу, чтобы ты повидался с одним человеком, — сказал я, когда мы направились к развилке, о которой говорила Виктория.

Он покачал головой.

— Я хочу отправиться в прошлое, чтобы вновь остался один Тимоти — не два, только один, жизнь которого оборвалась в 1925 году.

— Может, это неплохой вариант, — признал я. — Но часто то, что мы хотим, не самое лучшее. Я говорю о моей подруге, которая сейчас в гостевой башне. Она очень милая женщина. Я хочу выслушать ее мнение, прежде чем мы решим, что делать дальше.

— Кто она?

— Я бы отдал все, что угодно, чтобы получить ответ на этот вопрос, Тим.

Когда глубоко под ухоженными лужайками Роузленда облицованный медью коридор разделился на два, мы повернули направо, к гостевой башне.

Я настолько зациклился на откровении Тимоти насчет того, что он не сможет существовать за стенами поместья, что только теперь осознал важность другой его фразы. Процитировал мальчика:

— Преследуемая временем.

— Я умер в прошлом. И, умерев там, не принадлежу настоящему. Однако я жив. Мой разум и во времени, и вне его. Возможно. Поэтому… я вижу то, что только должно случиться.

— Будущее?

— Полагаю, что да.

— Когда я в первый раз пришел в твою комнату, ты сидел на большом стуле. Глаза у тебя закатились под верхние веки. Ты был в трансе?

— Я могу входить в него, когда захочу. Но иногда такое случается, когда я этого не хочу.

— Ты говорил что-то насчет лиц, тающих на черепах, которые превращаются в сажу, уносимую ветром… Ты хочешь сказать, увиденное тобой когда-нибудь случится?

— Вспышки ярко-белого света, превращающие все в сажу и пыль.

— Школьницы в форме и гольфах. Одежда их в огне, и их волосы тоже, а когда они пытаются закричать, пламя вырывается из ртов. Ты видел… войну?

— Я видел много чего. Не знаю, что может случиться, а что действительно случится.

После паузы я спросил:

— Ты видел что-то хорошее, будущее, в котором тебе хотелось бы жить?

— Не так, чтобы часто.

— Если будущее не определено… почему уроды продолжают появляться здесь долгие годы? Почему другое, альтернативное будущее никогда не проявляет себя в Роузленде?

— Может, потому, что в большинстве возможных будущих, в восьмидесяти или девяноста процентах, уроды созданы, и мир разрушен войной.

— Но этот вариант не является неизбежным?

— Нет. Мы видели, как от одного полного прилива к другому что-то менялось.

— Например?

— Например, раньше не было этих гигантских летучих мышей.

— Это изменение к худшему.

— Да, но если что-то может меняться к худшему, то точно так же могут быть изменения к лучшему.

Остаток пути мы прошли в молчании.

Тоннель закончился крутой спиральной лестницей из нержавеющей стали. Я первым поднялся футов на пятьдесят. На верхней ступени понял, увидев медный купол в сорока футах над головой, что мы на третьем этаже гостевой башни.

Все большое помещение, даже пол, облицевали сверкающей медью. Медь инкрустировали сложным рисунком из серебряных дисков, каждый с символом вечности.

Хроноскаф, конечно же, поражал воображение, но самым удивительным я нашел другое. Сразу почувствовал, какой необычный здесь свет. Не слишком тусклый и не слишком яркий, он окутывал нас, как золотистое сияние, отчасти похожее на то, которое дают свечи, но без мерцания. Свет этот придавал помещению особую теплоту, создавая ощущение, что все здесь давно знакомо, хотя, конечно, я попал сюда впервые. Мне потребовалась чуть ли ни минута, чтобы осознать, в чем странность этого света: его источник отсутствовал. Ни напольных ламп, ни бра, ни люстры под потолком. От стены до стены, от пола до потолка все помещение освещалось ровным светом, ни одна его часть не выделялась ни яркостью, ни тусклостью. Создавалось ощущение, что свет такая же составная часть пространства, как воздух. Иначе описать этот феномен я не могу.

Я вспомнил, что в колорадской лаборатории, в 1889 году, Никола Тесла зажег двести ламп с расстояния в двадцать пять миль безо всяких проводов. Он передал электричество по воздуху. Постоянно фонтанирующий новыми идеями, он быстро переключился на что-то еще, и даже сегодня наука не в силах определить, как ему это удалось.

Разница между колорадским экспериментом и помещением под куполом гостевой башни заключалась лишь в отсутствии ламп. Выходило, что лампой служила вся комната, без всякого вакуума и нити накаливания. Но никакого воздействия тока не чувствовалось. Отсутствовало и статическое электричество. Волоски на обратной стороне ладоней не вставали дыбом.

Тимоти и я не отбрасывали теней. Хроноскаф и прочие предметы — тоже. Отсутствие точечных источников света и его одинаковая яркость по всему объему комнаты подержали победу над тенями.

Описание хроноскафа тоже задача не из легких.

Я видел перед собой гигантский карданный подвес. Все рамки изгибались. Каждую покрыли серебром. Ширина его составляла футов восемнадцать, высота — двадцать семь. Между подвесом и стенами оставался проход в четыре-пять футов.

В центре первого и большего по размерам подвеса находился второй, покрытый золотом, во втором — колесо гироскопа, точнее, не колесо, а золотистое яйцо длиной примерно восемь и максимальным диаметром в шесть футов. Наверное, это яйцо превращало всю конструкцию не в гироскоп, а во что-то без названия, во всяком случае, в моем лексиконе необходимое слово отсутствовало.

Уж не знаю, как такое возможно, но изогнутые рамки внутреннего кардана каким-то образом соединялись с рамками внешнего, образуя зависшие в воздухе арки удлиненных восьмерок. Эти арки пересекались и вроде бы мешали друг другу, но они пребывали в постоянном движении и не сталкивались. Яйцо, которое находилось по центру маленького карданного подвеса, вращалось в вертикальном положении, с более узким концом наверху.

Магическим образом вращающиеся рамки внутреннего подвеса не отбрасывали теней, но я слышал легкое шипение разрезаемого ими воздуха (а может, и света).

— Это капсула, — Тимоти указал на яйцо. — Она движется во времени… и вне его. Способна нести в себе одного или двух человек. Вы можете послать меня в прошлое одного, и если не ставить на «Парковку» ручку перемещения, капсула вернется пустой.