Я несколько раз перечитал этот его пассаж, прежде чем продолжил, перевернув страницу. Во-первых, он лукавил. Из моего вежливого ему ответа никак не вытекало ни капли моего интереса к его дознанию. Во-вторых, как раз напротив. С некоей целью: он пытался вовлечь меня в своё разбирательство даже против моей воли. Интрига, которую он описывал, казалась мне надуманной, а весь сюжет – неумеренно раздутым. Всё же в нём ещё не умер дурной поэт, дабы породить хорошего хроникёра.

«Теперь вот что. Я не стал бы открывать этого никому другому, но раз ты в своём письме столь прозорливо спросил меня, не вижу ли я переплетений со своим собственным заданием, то тебе отвечу насколько смогу прямо. О, да, некоторое видимое сходство стало беспокоить меня, стоило мне только приплыть в Каир струями величественного Нила. Нет, это не может иметь касательства к греческому проекту (похеренному, кажется, давно и всерьёз) или служить частью вопроса восточного (что поспешно подозревать я мог ранее). Это – нечто совершенно покрытое завесой мрака. А никакая часть деятельности держав по разделу наследства «больного человека», как любит выражаться государь, не является тайной долее года. Нет, нет, то, во что волею судьбы и без соотнесения с волей личной оказался вовлечён я, свершается не годами и десятилетиями даже – поколениями. Такое, что нельзя доверить одному или нескольким посланникам, а возможно лишь, разделив на крохотные фрагменты, поручить многим. И что соберёт малые осколки воедино не Некто, а скорее, Нечто, протяжённое и неограниченное поспешной мимолётностью одной жизни. Не Агасфер или Сен-Жермен, конечно, а высшей секретности орден, наподобие розенкрейцерского или даже орденов славных крестоносцев. Тот, что ищет грандиознейшей истины или – заблуждения! Однако, друг мой, я ожидаю и от тебя каких-либо известий или гипотез, а не одних лишь каверзных вопросов, кои, надо признать, несколько помогли мне. Орден же сей, по моему предположению, решительно необычен, потому как простые члены его, добывающие нужные сведения (вроде Дашкова) вовсе и не догадываются о том, что состоят в нём. А когда начинают понимать – уже поздно.

PS. Ты пишешь, что я валю в одну кучу миссию Дашкова в Леванте и визит в сераль. Но они, друг мой, связаны. Как же ты ещё не понял? Повторяюсь: первое есть отвлечение от второго – яркая рама тусклого пейзажа. По окончании он выжидал четыре года, но по каким-то одному ему ведомым признакам догадался, что маскировка сия не обманула то самое таинственное и весьма проницательное лицо номер три, догадавшееся об истинных деяниях нашей пары, и принялся одну за другой писать статьи, коих в год вышло как бы не пять или шесть. Впрочем, возможно, делал он это не по собственному разумению, а по чьей-то настойчивой рекомендации».

Окончание не понравилось мне пуще середины. Мало того, что счёл я его безосновательно сгущавшем краски, так ещё мистические рассуждения нарушали чистоту им самим избранного жанра. Ибо авантюрное похождение никак не должно разбавлять сказочными сюжетами. К тому же весь тон, покровительствующий, но недоуменный, словно намекал мне, что обязан приглядеться и я к своей миссии с тем, чтобы подтвердить его странные выводы. Но, признаться, мне не было до того никакого дела. Я вовсе не видел в мнимых (как упомянутое братство розы и креста) опасениях чьей-то вековой задумчивости опасности для себя и своей будущности. Я и на сей раз не замедлил с ответом, заметив эти его упущения, и сказав, что вскоре на примере судьбы самого Андрея проверим мы, справился ли он вполне со своим восточным вопросом. Я хотел предоставить ему самому возможность открыть все основания, что он утаил. Легко, писал я, отыскивать предпосылки в древних событиях, ибо деятельность людей неизменно логична, и следствия проистекают из причин, могущих отстоять от следствий на тысячелетия. Это задача для историка, коей я без спешки и занимаюсь. И если отыщу что-либо полезное для Андрея – напишу непременно. В Петербургскую или Берлинскую академию. Касательно до тайных орденов, то самый секретный из всех тот, который никогда не существовал. А лишь описан досужими сочинителями, слишком трусливыми и ленивыми, чтобы бросать вызов основам общественного бытия, но страстно желающим намекнуть власть предержащим о наблюдающем за ними земном оке, ибо небесного те не страшатся.

Паче того удивило меня полученное с другим кораблём новое письмо от Бларамберга. Писал он не спроста, и после велеречивых приветствий и просьб пожертвовать его музею какие-либо находки, перешёл к главному. Он сердечно благодарил за скрижаль, просил извинения за то, что не написал раньше, виня свои служебные обязанности. Поначалу он вовсе не придал значения посылке, лишь только к исходу прошедшего года взялся за находку. Самая необычность её, и паче того расшифровка, так увлекли его, что уже вскоре он почти вовсе забросил прочие исследования. Единственно, что теперь отвлекало Ивана Павловича – это ухудшавшееся здоровье, доктора требовали прогулок у моря и строго запрещали сидеть в пыли библиотек. Полагал он сделать окончательный вывод о назначении каменной таблицы через полгода, много – год, и убедительно просил меня высказать догадки на сей счёт. Сам же он пространно излагал гипотезы, где каббала мешалась с хазарским каганатом в причудливом историческом пилаве.

Я, несколько злорадствуя над несчастным стариком, сделал вывод, что тайна оказалась не по зубам ему, и он понимал это, иначе ни за что не попросил бы о поддержке, деля важнейшее открытие с залётным счастливцем. Где-то в мыслях мелькнуло и сожаление о своём минутном порыве, когда решился я без пользы отправить камень по назначению, вместо того, чтобы оставить при себе.

Мне в ту пору не удалось напасть на путь, могший вести к расшифровке древней надписи, – говоря откровенно, я и не утруждал себя поисками, будучи совершенно счастлив от убеждённости, что история нелепого дорожного приключения кончена так или иначе; после и вовсе, списки надолго затерялись среди иных пустых раритетов. Однако письмо директора Одесского музея заставило меня вновь разыскать копии среди своих бумаг. Бегло оглядев их лишь на предмет сохранности, я отписался о некоторых только обстоятельствах этой находки, и поведал, что большого интереса к предмету не питал тогда, а ныне и подавно, окружённый бесчисленным множеством неисследованных раритетов на всех живых и мёртвых языках. Писал я, что не понимал, какие ценные сведения могут содержаться на столь незначительном обломке, и ограничил его значение неким неведомым древним культом. Многое и в этом моём послании прозрачно скрывало яд желания вызвать его зависть к моему сегодняшнему превосходству исследователя. Вырвавшийся на степную свободу молодой и полный сил волк свысока поглядывал на путавшегося в собственных следах слабеющего вожака стаи.

Я, впрочем, лгал.

Всё было так, да не так. Никогда не удавалось мне надолго отстранить тяжкие воспоминания о визите к князю. В мыслях своих я лишь отделил романтическую его часть от злой авантюры. Много лишнего сказал я в запальчивости тогда, но не это терзало мою душу, иначе простого письма с извинениями было бы достаточно. Ещё нечто заставляло разум мой возвращаться к загадкам, коих осталось неразгаданными немало. Теперь же страх от возможно таящихся где-то неподалёку ответов и страсть открыть дверь в неведомое вновь охватывали меня. Письмо Бларамберга, несмотря на чрезвычайную осторожность высказываний, понял я как полное его поражение.