А еще… еще иногда – очень редко – по ступеням поднимались обычные с виду люди. В помещение на втором этаже был отдельный вход, невидимый из ресторана, однако Махмуд, едва заслышав шаги, выскакивал навстречу потенциальному арендатору – лишь для того, чтобы убедиться: в помещении пусто. Вот и несколько дней назад посудомойка, девчонка лет восемнадцати, с панковским розовым «ирокезом» и ослепительной улыбкой, чуть припоздала, влетела в кухню и ошарашила сообщением: по лестнице поднимается хорошо одетая молодая женщина, в руке у нее флайер лавандового оттенка. Мрачный Махмуд поспешил на второй этаж, но в несостоявшемся офисе, конечно, никого не было, только пахло свежайшим кофе и дорогими духами.

Все, с него довольно. Вот только закончатся новогодние праздники – Махмуд пригласит муллу. Пусть прочтет молитву, покадит благовониями… на всякий случай.

* * *

А тем временем наверху, там, где вились ароматы марокканской кухни, субтильный, аккуратно одетый человечек неопределенного возраста глядел в потускневшее от старости зеркало на каминной полке. Вдруг до него донеслось эхо Махмудовых мыслей.

– Не стоит тратиться на муллу, – пробормотал Робин в адрес незадачливого ресторатора. – Скоро меня здесь не будет.

Затем внимание человечка вновь обратилось к женщине, смотревшей из зеркального сумрака. Женщина была похожа на Робина, как родная сестра.

– Она уехала? – спросил Робин.

Женщина, носившая то же самое имя, кивнула.

– Сейчас она на пути в Лондон.

– Я рад, – сказал Робин.

– Почему ты выбрал именно ее?

– А почему бы и нет?

Две ипостаси одного и того же существа, которых разделяли столетия, буравили друг друга взглядами.

– Нет уж, говори начистоту, – потребовала женщина по имени Робин.

Робин-мужчина пожал плечами.

– Просто я проникся ее непростой ситуацией. Сама подумай: молодая женщина наконец-то находит нечто, стоящее борьбы, но в душе у нее тоже идет борьба, бедняжке требуется ясность, четкая директива. Непредвзятый взгляд, этакий прогноз, если хочешь. Богатство не поможет спасти жениха, используя гобелен жизни, и женщина это понимает. Ей брошен вызов – отказаться от привычной обстановки, от легкой жизни, положиться лишь на свои силы. Притом неизвестно, с чем она столкнется в пути. Ну и потом, нам с тобой обоим симпатична Уинифред Максвелл, разве не так? Можно было, конечно, не вмешиваться в жизнь Джейн. Пусть бы все шло своим чередом. Но я, видишь ли, не сдержался.

– Мы здесь не для того, чтобы влезать в чужие жизни.

– А все равно, нет-нет да и влезем – на дюйм-другой.

– Сейчас речь не о дюймах, а об изменении хода истории. Это запрещено.

– О чьей конкретно истории ты говоришь?

– Об истории любого персонажа, жизнью которого тебе вздумалось поиграть.

– Я предоставляю каждому возможность выбора, только и всего.

– Нет, ты меняешь жизнь Джейн, и другие жизни, потому что одну за другой закрываешь лазейки. Ты не оставляешь Джейн выбора!

– Ты сама-то в свои слова веришь? Джейн еще только предстоит сделать самый главный выбор. Я дал ей шанс взглянуть на собственную жизнь с другой точки зрения. Вот она думает: мне нужно то-то и то-то. А на самом деле ей нужно нечто другое. Нечто, пока ею отвергаемое.

Женская ипостась Робина хотела было возразить, но мужская ипостась жестом остановила ее, хитро улыбнулась.

– Я тебе больше скажу: на самом деле Джулиус Саквилль мог бы…

– Хоть с его жизнью не играй! – оборвала Робин-женщина.

Робин-мужчина поднял руки – дескать, сдаюсь – и хихикнул.

– Ты здесь не для этого, – недовольным тоном продолжала его женская ипостась.

– А для чего? – с вызовом спросил он.

– Для того, чтобы включать людям интуицию, когда им это необходимо. Но не для того, чтобы давить.

– Минутку! Джейн сама ко мне пришла, ответов искала. По-моему, человек, у которого расширяются пределы сознания, который готов к духовному пробуждению, заслуживает награды.

– То есть ты это наградой считаешь?

– Она бы так и хлюпала носом у постели умирающего жениха, если б не я.

– А если она сама умрет – простудится или попросту замерзнет в снегах – в Британии тысяча семьсот пятнадцатого года?!

– Тысяча семьсот шестнадцатого, – поправил Робин-мужчина. – Новый год наступает, забыла? Умрет – значит, умрет. Так-то, душенька Робин. Джейн Грейнджер очень скоро сделает выбор. А до тех пор Уинифред Максвелл предоставляется возможность, каких еще не бывало у смертных; до тех пор будут живы оба Уильяма Максвелла.

– А если она не вырвет их из когтей смерти?

Робин-мужчина передернул плечами.

– Моей вины в том не будет.

– А как же Джулиус Саквилль?

– Похоже, ты к нему неровно дышишь.

– Честное слово, Робин, он такого не заслуживает. Он достаточно вынес от женщин.

Робин промолчал. Вынес он, подумаешь! Сердца каждый божий день разбиваются, и Робин за это не в ответе. Теперь он ждал следующей фразы своей женской ипостаси.

Фраза последовала незамедлительно.

– Может, надо было дать Уинифред спокойно умереть; может, смерть была бы для нее лучше, чем спячка в собственном теле?

– Не исключено. Только знаешь, порой очень занятно наблюдать за действиями смертных, которым вдруг открылась новая дорога. Уинифред нужны силы Джейн, чтобы выжить. Теперь от Джейн и от Уинифред зависит…

– Эй? Кто здесь? – послышался новый голос. Это был Махмуд. Он подергал дверную ручку. Заперто. Зазвенели ключи, и Робин поспешила восвояси. Ее отражение замутилось, расплылось, сгинуло. Робин-мужчина тоже исчез.

Махмуд ворвался в помещение.

– Послушайте, вы, это мое последнее предупре… – начал было он, но напоролся на глухую тишину, холодную пустоту и легкий стук, с каким опрокинулось на каминную полку и треснуло старое зеркало.

До Стамфорда они доехали прежде, чем вьюга набрала силу. В канун Нового года погодные условия были таковы, что даже Джейн согласилась – лучше переждать разгул стихии на постоялом дворе. Первого января, за трапезой чуть более лакомой, чем обычно (ели жареного гуся, выпили по капельке хереса), Джейн попросила бумагу, перо и чернила и взялась за обстоятельное письмо к Мэри Траквер, в котором заверяла невестку, что находится в добром здравии, хотя еще не прибыла в Лондон. Сочиняя письмо, Джейн полностью полагалась на голос Уинифред – ее собственный стиль, несомненно, смутил бы бедняжку Мэри.

«Снеговой покров отличался такою глубиною, что вчера наши лошади неоднократно грудью рассекали сию ослепительно белую пелену. Я сочла благоразумным прервать путешествие; некоторое время мы провели в тягостном бездействии на постоялом дворе, но уже завтра намерены снова тронуться в дорогу. Признаюсь тебе, милая Мэри: едва ли какая женщина до меня подвергалась подобным испытаниям в этакую пору. Мое нетерпение оправдывается лишь святостью цели, коей я, с Божьей помощью, надеюсь достичь. Смею заметить, что до сих пор не встретила иных препон, кроме вынужденных задержек, несносных для путешественницы, движимой столь острою нуждою, хотя, положа руку на сердце, скажу: знай я, чем окажется чреват сей зимний путь, – усомнилась бы в способности моего немощного тела снести все тяготы…»