– Ты не с Кавказа ли? – спросил Артём, не вылезая из воды, весь в мыле – и продолжая расторопно себя натирать.

– С-под Липцев… – ответил Захар, будто ожидая издёвки и очень её не желая. – Крестьяне мы. Но тоже на горе живём. Маленькая, но гора.

Он всё гладил голову, удивлённый своим видом: в деревнях наголо бриться было не принято – по бритой голове в былые времена определяли каторжников – и вот он им стал.

Артём почувствовал, что парень болезненно воспринял его шутейный вопрос, и больше не лез.

Глядя на то, как из воды идёт худощавый, впрочем, недурно сложенный Щелкачов, и выбредая следом, по пути оплёскивая мыло, Артём поймал себя на мысли, может, и неуместной, но всё равно явившейся: он тут был самый видный, красивый.

Надо было всего пару дней не работать и питаться пирогами с селёдкой, чтоб всякая дурь в голову полезла…

Побритый наголо Щелкачов изменился не очень – как был питерский головастый мальчик с внимательными глазами, так и остался. Разве что ушей прибавилось на голове и синюшный череп смешил.

Пришла очередь побриться и Артёму – Феофан делал своё дело ловко и бережно.

Артём всё ждал – особенно в момент, когда Феофан крепко брал его за подбородок двумя пальцами, выбривая под губой, – что тот скажет шёпотом: “А тебе, охальник и рукоблуд, за то, что ты запоганил траву возле моего окошка, я отсеку сейчас нос…” – но ничего такого не случилось.

Солнце уже теряло жар, когда Артём ополоснулся, смыл мелкие остриженные волосы и кожную шелуху с плеч, и вдруг, глянув на своё отражение в воде, едва не засмеялся в голос: такой чистотой и юностью светилось всё его лицо, такой восторг ощущало тело – что какая тут тюрьма, и при чём она тут! – если целая, до самого солнца, жизнь впереди. Солнце плавало рядом в воде, как кусок масла.

Индусы между тем всё никак не могли решиться на то, чтоб доверить свои лица и волосы бородатому монаху с лезвием. Они так и стояли в озере по пояс, покрытые мурашками и вконец озябшие.

Артём разохотился было посмаковать картину пострижения индусов, но тут, нежданный, образовался Эйхманис, трезвый и бодрый.

– Здра! – заорал Артём очень искренне – Эйхманис привычно обрубил крик рукой: умолкни.

– Ты в какой роте, Артём, я забыл? – спросил Эйхманис, и Артём, сначала ответив в какой, потом быстро – нехорошо голым говорить с начальством – натянув рубаху, уже внутри рубахи подумал, что с ним общаются уже не как с заключённым, а как с бойцом, солдатом, армейцем. “…И это просто замечательно, – думал Артём, выныривая из рубахи так ретиво, что едва не оборвал уши, – это ужасно приятно…”

– И где живёшь? – спрашивал Эйхминис. – В келье?

Артём ответил, что да, в келье, на два места, и зачем-то уточнил: с Осипом Троянским, ботаником.

– А, я знаю про него, – сказал Эйхманис.

– Он сказал, что скоро меня должны оттуда переселить, потому что он обратился с просьбой разрешить его матери приехать к нему с материка и проживать с ним в келье, – пояснил Артём, отчего-то догадавшись, что Эйхманису это будет любопытно.

– Мать в келью? – улыбчиво переспросил Эйхманис и посмотрел на Горшкова. – Как весело, – Горшков на всякий случай кивнул. – Думаю, он чего-то недопонял, – сказал Эйхманис, и Горшков снова кивнул, на этот раз куда убеждённей.

– В общем, Артём, я посмотрел на всех вас, – продолжил Эйхманис. – Будете работать при мне, задачи я объясню, ты будешь старший группы.

Артём щёлкнул бы каблуками, если б не был босым – но пятки всё равно медленно соединил и подбородок поднял чуть выше.

– Горшков, сделай ему бумагу, что он командирован в монастырь и обратно, – велел Эйхманис, на Горшкова не глядя. – А ты, Артём, получишь там обмундирование на всех и продукты. И инструменты кое-какие – там Горшков всё напишет в заявительном письме.

“Жаль, что в военных уставах не прописано, что помимо ответа «Будет исполнено!» – можно в особо важных случаях подпрыгивать вверх, – совершенно спокойно и очень серьёзно думал Артём, – …подпрыгивать и орать”.

* * *

Собрался спешно, всё принюхиваясь – Феофан явно наготовил чего-то грибного и вкусного, из печи шёл важный дух.

Когда уже выходил – заявились навстречу все остальные лагерники, неся на лицах усталость от долгого смеха: Курез-шаха и Кабир-шаха всё-таки выгнали на сушу и обрили.

– Суп с грибами будет вам, каторжные, – посулил отец Феофан, тоже немного развеселившийся.

Все разом уселись за стол, в благоговейном ожидании: лица вытянулись и сосредоточились.

Артём решил остаться: ему так не хотелось лишиться обеда, что даже бритые – и оттого почему-то обрусевшие на вид – индусы не смешили.

Суп пах, как лесной концерт. Эти чёртовы грибы выросли под птичий в сто тысяч голосов гомон и теперь сами запели: их голоса струились вокруг и волновали невероятно…

Но тут объявился Горшков.

– Ты чего пристыл тут? – в меру строго сказал Артёму. – Я за тобой ходить буду?

Артём запнулся, не зная, что ответить, – хорошо, ещё не уселся за стол и не начал суп хлебать.

– Держи свою бумагу, – сказал Горшков недовольно. – Провожатый ждёт, мчи пулей.

“…В который раз хотел назвать меня шакалом, но из-за того, что я старший группы, – снова не решился, – догадался Артём и тут же посмеялся над собой: – Что-то ты слишком о многом стал догадываться, догада. Может, все твои догадки – ерунда? И всё не так, и ты – дурак, Артём?”

С красноармейцем он знакомиться не стал, сел на лошадь – и поехал следом.

Верхом, надо сказать, он катался впервые – поначалу было боязно, что лошадь окажется норовистой и Артёма сбросит наземь – вот и будет тебе тогда “старший!” – но нет, она спокойно пошла вслед за красноармейской кобылой.

Трясло, конечно, но если приспособиться, то ничего – красноармеец никуда не спешил, спасибо ему. Через несколько минут Артём успокоился.

“Как скоро ты превратишься в Бурцева, дружок? – задиристо спрашивал себя он, – Начнёшь ли бить Щелкачова лопатой по хребту?..”

…Посмеивался, но ответа до конца не знал.

Нет, конечно, он и представить себя не мог в такой ситуации, но – вдруг?

“Если, к примеру, Эйхманис попросит? – Что попросит? Ударить Щелкачова лопатой?..”

Ни к чему не придя, Артём вообще перестал думать, а только озирался и поглаживал себя по голове ладонью: это было приятное чувство.

Если по пути попадались лагерники – из числа работавших за пределами кремля, – Артём выправлял осанку, и выражение лица его становилось независимым – ему так хотелось показать, что он теперь не просто шакал, как и все, – а шакал верхом на лошади, и даже красноармеец впереди не столько охраняет его, сколько – сопровождает.

Судя по тому, что на Артёма смотрели в основном неприветливо, лагерники кое о чём догадывались. Например, о том, что этому бритому наголо парню выпал кант. Или даже фарт.