“Ермолов,– пишет он,– не заставил нас (его и Коновницына) дожидаться, как Паскевич; он тотчас позвал нас в кабинет, где вместе с Раевским и Суворовым сидел без жилета и галстука, в одной рубашке. Раевский, с которым я был знаком еще в Могилеве, бросился меня обнимать; Суворов просил его познакомить с нами, и знакомство наше, тут начавшееся, обратилось в душевную дружбу во все время пребывания Александра Аркадьевича Суворова на Кавказе. Тогда и Ермолов, вставая, сказал: “Позвольте же и мне вас обнять и поздравить с благополучным возвращением из Сибири, что явно доказывает, что государь, возвращая вас к полезной деятельности, дает вам случай к отличию,– а наше дело вам в этом помогать”. Он просил нас сесть, предложил чаю, расспрашивал о пребывании нашем в Сибири, обнадеживал, что и Кавказ оставит в нас хорошее воспоминание. Продержав нас с час времени, отпустил с благословением на новое поприще”.

“Час этот, проведенный у Ермолова,– говорил Пущин,– поднял меня в собственных глазах моих, и, выходя от него, я уже с некоторой гордостью смотрел на свою солдатскую шинель”.

Зачисленный на службу в восьмой пионерный батальон, Пущин был назначен в авангард Бенкендорфа. Самоотвержение и мужество его искали только случая выказаться, а этих случаев в то время представлялось так много, что ими надо было только уметь пользоваться. По словам самого Паскевича, русские много были обязаны тогда энергии Пущина, который сумел поставить свое имя в ряду самых выдающихся деятелей персидской и следовавшей за ней турецкой войн.

Благодаря этому-то Пущину и был решен вопрос об осаде Эривани. Находясь все время в составе блокадного корпуса, он не терял времени даром и часто, по вечерам, переодевшись в персидскую одежду, тайно ходил в Эривань, снял на план укрепления и изучил окрестную местность так, что безошибочно мог судить о начавшихся тогда осадных работах.

Вот что рассказывает он об этом эпизоде эриванской блокады: “Два дня и две ночи вели мы траншеи, оставляя между собой и неприятелем реку Зангу такой быстроты, что вода ворочала и уносила каменья. Я не мог понять плана этих работ, не смел строго судить, потому что Трузсон пользовался репутацией лучшего инженера. На третий день осады, не знаю почему, сам ли от себя, или кто напомнил обо мне, но Паскевич призвал меня и просил откровенно сказать ему мое мнение об осаде. Я объявил, что “ничего не понимаю в этом плане и думаю, что со стороны начатой нами осады – мы крепости не возьмем. Но есть у меня свой план, изученный в два месяца стоянки под Эриванью, и отвечаю, что после восьмидневной осады крепость должна покориться, но только не в это время года, когда половина солдат, после ночи, проведенной на работах, отправляется в госпиталь, где скоро не будет места больным. Поэтому, по моему мнению, следует снять осаду и уходить куда-нибудь в горы искать прохлады и отдыхать до осени”.

Паскевич согласился. “Я видел,– писал он в одном из своих донесений государю,– что без осады нельзя овладеть крепостью и что, не сделав бреши, нельзя отважиться на приступ; успех был не верен, ибо средств было мало, и мне нужны были артиллерийские снаряды для решительных действий на левом фланге, в Нахичеванском ханстве. Кроме того, план Трузсона насчет осады совершенно не согласен с мнениями других, и на военном совете, на котором присутствовали генералы Красовский, Бенкендорф и Унтилье, он должен был действительно сознаться, что всего выгоднее вести апроши не оттуда, откуда он начал, а с юго-восточной стороны крепости, от кургана Муханат-Тапа. Продолжая осаду, я потерял бы двадцать дней и был бы должен идти к Нахичевани в самое жаркое время. Итак, самая необходимость заставляла меня, сходно с прежними предположениями, идти на Нижний Аракc и прежде овладеть Нахичеванью, чтобы лишить эриванский гарнизон возможности получить с той стороны какую-нибудь помощь. Под Эриванью же, для наблюдения как за этой крепостью, так и за Сардарь-Абадом останется особый отряд, который, с наступлением сильной жары, расположится в горах и приступит к осаде только осенью, когда прибудет осадная артиллерия”.

На последнее решение Паскевича, без сомнения, имела влияние и страшная болезненность, опустошавшая ряды блокадного корпуса. “День ото дня,– писал он государю,– я убеждаюсь, что невозможно будет блокировать крепость, ибо в продолжение пяти дней, как я здесь, четыреста человек больных привезено в Эчмиадзин. Из опыта молдавских кампаний я знаю, как уменьшаются полки болезнями, и боюсь, чтобы войска не дошли до того, что нечем будет и осады делать. В Молдавии случалось, что из числа людей в полку три части были в лазаретах и четвертая только во фронте”.

Решения свои Паскевич немедленно начать приводить в исполнение. 15 июня блокадный корпус был сменен. Отряд Бенкендорфа поступил в состав главных сил, а полки двадцатой дивизии, Севастопольский и Крымский пехотные, тридцать девятый и сороковой егерские, шестой пионерный батальон и тридцать восемь орудий двадцатой артиллерийской бригады стали под Эриванью.

Командиром нового блокадного корпуса назначен был генерал Красовский, бывший начальник корпусного штаба, отказавшийся от этой должности вследствие неприятностей с Паскевичем и по-прежнему вступивший в командование двадцатой пехотной дивизией. На место его, начальником корпусного штаба, уже по высочайшему повелению, назначен был генерал-адъютант граф Сухтелен, а до приезда его из Петербурга, временное исправление должности было возложено самим Паскевичем на полковника Н. Н. Муравьева.

Не лишнее, однако, сказать, что и с этим новым своим помощником Паскевич не ладил. По крайней мере, известный Грибоедов (родственник Паскевича), бывший в это время при нем в качестве дипломатического чиновника, писал к П. Н. Ахвердовой, на дочери которой был женат Муравьев, следующее: “Главнокомандующий очень уважает вашего зятя и имеет к нему полное доверие; но какая-то адская сила тут мешается. Между ними весьма часты сильные размолвки: один кричит, другой дуется, а моя глупая роль мирить их. Однако я вам не поручусь, чтобы в один прекрасный день они не рассорились навсегда. Дело в том, что генерал бывает иногда в таком настроении, что с ним ничего не поделаешь, а зять ваш по своему характеру не способен ублажать”... Так шли дела до тех пор, пока 14 июля не прибыл, наконец, граф Сухтелен. Он принял должность начальника штаба; Муравьев остался его помощником.

На другой день после смены блокадного корпуса, 16 июня, полки Бенкендорфа потянулись на сборный пункт, верстах в пятидесяти от Эривани, где сосредоточивались главные силы Паскевича. 19 числа весь корпус передвинулся на реку Гарни-чай,– и был объявлен поход в Нахичевань.

Здесь, на Гарни-чае, корпус разделен был на две дивизии:

В первую, под начальство генерал-майора князя Вадбольского, назначены были полки: лейб-гвардии Сводный, Херсонский гренадерский и седьмой карабинерный батальон пионеров, Борисоглебский и Серпуховский уланские полки, армянская дружина и двадцать четыре конных и пеших орудия.

Во вторую дивизию, генерал-лейтенанта князя Эристова,– Грузинский гренадерский, Ширванский и Тифлисский пехотные, Нижегородский драгунский и двадцать четыре конных и пеших орудий. Начальником черноморской казачьей бригады назначен полковник, флигель-адъютант князь Долгоруков; четыре донские полка остались в команде своего походного атамана, генерала Иловайского. Бенкендорфу поручен был авангард, а в бою – командование всей регулярной кавалерией.