Вечером, после работы, контролеры зашли в кабинет директора. Фомичев запер дверь изнутри, и они сели за стол.

— Я позвонил в первый отдел, сейчас оттуда придет майор Соколов, — сказал директор.

Через пару минут действительно открылась не видимая за шторкой дверь, и, отодвинув штору, из этой потайной двери вышел симпатичный молодой — лет тридцати пяти — светловолосый мужчина в штатском. Он поздоровался, подставил к столу стул и уселся рядом с Добрыниным.

Директор вопросительно посмотрел на него.

— Я подумал о том, что вы мне сказали, — сказал майор Соколов, — и считаю, что это не саботаж и, в принципе, не настоящее вредительство.

— А что же такое настоящее вредительство? — спросил Фомичев.

— Настоящее, — ответил майор, — это когда взрывается шахта или поезд сходит с рельс.

Добрынин с некоторым недоверием глянул на молодого майора.

— А что же это такое тогда? — спросил он.

— Пока не знаю, — майор пожал плечами. — Но думаю, что здесь что-то личное. Может быть, у кого-то на фронте погиб родной человек и вследствие этого произошло нарушение психики, или, проще говоря, человек, я имею в виду — женщина, сошел с ума в слабой форме…

— Так что же нам делать? — спросил директор фабрики. Майор помолчал, раздумывая. Потом достал из кармана листок бумаги, взял из стоявшего на столе стакана карандаш и начал записывать что-то.

Через несколько минут он протянул исписанный мелким почерком листок Фомичеву.

— Это план и очередность действий, — сказал он. — Я это возьму под свой контроль, но, честно говоря, у меня есть дела поважнее. Так что, может, ктонибудь из вас, — он посмотрел на контролеров, — выполнит намеченные на листке мероприятия?

Добрынин почувствовал доверие Родины — это почти забытое чувство заставило его выпрямиться и расправить плечи.

— Я возьмусь! — решительно сказал он, боясь, как бы Ваплахов не опередил его.

Но Ваплахов был совершенно спокоен и, похоже, даже рад, что Добрынин взял это дело на себя.

Майор, оставив свой номер телефона, ушел. Фомичев протянул листок с намеченными майором мерами Добрынину. Он тоже был рад готовности народного контролера выполнить поручение.

— Если будут трудности или проблемы — обязательно сообщи! — сказал он.

Добрынин прочитал на листке:

1. В отделе кадров взять список работниц цеха надувных фигур.

2. Там же проверить их личные листки и характеристики.

3. Выписать их адреса, опросить соседей. Проверить, погиб ли кто-нибудь из близких на фронте.

4. Расспросить подруг и соседей о поведении в быту — обратить внимание на признаки сумасшествия или психической неустойчивости — особенно: участие в скандалах, в ссорах, мстительность в быту (подсыпание соли в компот и др.).

Дочитав, Добрынин удивленно мотнул головой.

— Вот это да! — выдохнул он. — Так все четко за две минуты! Молодец майор.

Фомичев тоже почувствовал гордость за молодого майора и за то, что служит этот майор на его фабрике. Однако к гордости примешалось какое-то еще чувство, чувство неудовлетворенности — ведь все на фабрике беспрекословно подчинялись ему, директору Фомичеву, все, кроме майора Соколова.

— Ну ладно, — вздохнув, сказал директор. — Значит, завтра с утра ты, товарищ Добрынин, в отдел кадров, а ты, товарищ Ваплахов, попробуй за двоих поработать, а? В долгу не останусь, ты меня знаешь.

Ваплахов кивнул.

С утра моросил дождик. Добрынин работал в отделе кадров. Начальник отдела Софронтов, бывший буденовец, потерявший в борьбе с врагами правую руку, охотно помогал народному контролеру. Сначала они вдвоем составили список работниц цеха — было их числом двадцать восемь. Потом отобрали личные дела этих работниц и, разделив их пополам, занялись проверкой характеристик и других документов.

Перед обедом позвонил Фомичев.

— Ну что там? — спросил он поднявшего трубку Добрынина.

— Выполняем второй пункт, — отрапортовал Добрынин. — У всех, кроме двоих работниц, кто-то погиб на фронте. Сейчас характеристики читаем.

— Давайте-давайте! — сказал Фомичев. — Я приказал профкому, чтобы обед вам прямо в отдел принесли.

Через пятнадцать-минут в отдел кадров действительно принесли два судка с обедом.

Освободив часть стола, Добрынин и Софронтов сели кушать. На первое был борщ. На второе — гречневая каша.

Добрынин с интересом наблюдал, как кадровяк ловко управлялся с едой, пользуясь лишь левой рукой. Ел Софронтов быстрее народного контролера и, казалось, с большим аппетитом.

— Знаешь, — сказал он, закончив с борщом. — Не привык я к таким врагам… Я люблю в открытую. Ты — враг, значит, ты выходишь и впрямую говоришь: «Я — враг». Тогда честно выходит, как в бою. А вот эти вредители, саботажники… Сколько, я помню, переловили их в тридцатых! И все такие трусливые…

— А майор Соколов говорит, что просто кто-то из работниц как бы с ума сошел и поэтому так делает, — сказал Добрынин.

— Майор Соколов, майор Соколов… — Софронтов вздохнул, пододвинул к себе железную миску с кашей. — Когда с ума сходят — глаза красноармейцам не прокалывают. Да и сумасшедшего сразу видно, он и одевается не так, как все, и разговаривает не так и не о том. Здесь, ясное дело, враг. И, что удивительно, женщина-враг. Такая может и мужу во сне глаза проколоть… А чего, тут на фабрике поучится на надувных красноармейцах, а потом, гляди, и…

— Слушай, Софронтов, — перебил кадровика Добрынин. — А у кого из этих работниц муж есть?

Софронтов на мгновение перестал жевать кашу.

— Да ни у кого, — ответил он, подумав. — Альперина, потом эта, Суслова и Дарья… как ее… Цесарская — они вдовы, а остальные еще не замужние…

— Значит, это не для того, чтобы мужу глаза выколоть… — сделал вывод народный контролер.

— Да это я для примера сказал, ведь там, где нет смелости, — всегда хитрость есть. Может, и здесь хитрость есть, а мы о ней еще не знаем…

Добрынин задумался.

— Я вот тоже из-за вражеской хитрости без руки остался. В бою бы они меня хрен порубили! — продолжил Софронтов.

— А как это они тебя? — заинтересовался контролер.

— Ну, я рубака был известный. Так эти белые объявили как бы награду за мою правую руку — килограмм золотом и коня. И вот когда после лихой атаки мы выпили в одном отвоеванном селе и легли спать, ночью один из наших, Козяев Ванька, взял у меня, спящего, саблю и моей родной саблей мне же руку отрубил! Сволочь! Забрал и саблю, и руку и прямиком к белым за своим золотом и конем. Ну, они, конечно, хрен ему дали, а не золота. Напоили его, накормили, дали пакет, сказали, что секретный, и велели скакать в Катериновку в ихний штаб, а там по этому пакету ему уже и награду дадут, какую обещали. Поскакал он в Катериновку, а там — наши. Взяли они его с пакетом, а в пакете написано — мол, предъявитель сего действительно отрубил правую руку у первого врага белой армии Софронтова. Ну, наши поставили его, конечно, к стенке и расстреляли. Во, видишь, какую хитрость они сыграли. И со мной, и с этим Козяевым… Но сейчас таких врагов нет, сейчас мелкота одна.