— Знаешь, — сказал, переодеваясь в обычную одежду, урку-емец, — а ведь мы можем брак уменьшить.

— Как?

— Если они нам принесут резиновый клей, мы сами будем заклеивать найденные дырки, и тогда брака вообще не будет.

Добрынин задумался.

— Давай заедем сейчас к Фомичеву, скажем об этом, — наконец предложил он.

Директор сидел у себя в кабинете и сравнивал последние показатели с намеченным ранее планом.

Услышав о новом предложении Ваплахова, он обрадовался и тут же, к удивлению Добрынина и Ваплахова, достал из сейфа графин и стаканы.

— Конечно, — говорил он, разливая из графина по стаканам прозрачную жидкость. — Я прикажу, чтобы у вас каждый день был на столе свежий резиновый клей. Вы же знаете, как им клеить. Просто нанести мазок на поврежденное место, и клей сразу застынет… Это так просто! Почему я об этом сам не догадался?

Добрынин задал и себе этот вопрос. Но ответа не нашел. Такого ответа, который бы ему понравился. Было похоже, что урку-емец действительно умнее. Но это, в общем-то, не очень огорчало;

Добрынин взял в руки стакан, поднес ко рту — запах водки ударил в нос.

— Подожди! — остановил его директор фабрики. — Это по другому поводу.

Добрынин опустил стакан на стол, и в глазах у него появилось недоумение.

— Я, собственно, поэтому и зашел сегодня к вам, но потом решил не отвлекать от работы… Но раз вы сами пришли… — директор вытащил из ящика стола несколько листов бумаги. — Тут пришли новые инструкции насчет народных контролеров. Вот, прочитайте.

Добрынин принял из рук Фомичева документ и стал читать. И чем дальше он читал, тем бледнее становилось его лицо.

В документе говорилось, что все народные контролеры Советской страны подчиняются теперь только уполномоченному товарищу Свинягину, однако зарплату получают по месту работы, должность помощника народного контролера отменяется, и все помощники становятся теперь полноценными народными контролерами. Выходить на связь с Кремлем они могут только в экстренных случаях, в остальное же время они должны работать в том месте, куда они прикомандированы до особых распоряжений. Дальше были описаны другие изменения в жизни народных контролеров, но это было для Добрынина уже слишком, и он передал документ Ваплахову.

— Ты что, огорчился? — удивился Фомичев. — Это же к лучшему!

— Почему к лучшему? — спросил Добрынин.

— Все, что происходит, — к лучшему, — ответил Фомичев.

Добрынин почувствовал вдруг, что возмущение, возникшее в нем в момент чтения документа, куда-то уходит. И не то чтобы покорность приходит вместо возмущения, а какое-то другое, более здоровое чувство. И тогда он развел руками и, глядя на Фомичева, сказал:

— Ну, раз порядок теперь такой…

Фомичев поднял свой стакан.

— Давайте за перемены к лучшему!

Выпили, однако закусить было нечем, и тогда они занюхали своими руками. Руки, конечно, пахли тальком и резиной.

— Завтра же зайдете в отдел кадров, заполните личные листки, и я определю зарплату, — сказал Фомичев. — Нельзя же, действительно, и дальше работать бесплатно!

Ваплахов кивнул.

Добрынин подумал о деньгах, и стало ему как-то неприятно в душе. Еще никогда ему не нужны были деньги. Хватало иногда показать свой мандат, и он получал то немногое, в чем ощущал необходимость. И вот теперь, столько лет спустя, ему предлагают деньги за то, что он верно служит Родине. Захотелось народному контролеру сказать что-то резкое и громкое.

— Как же это — за деньги? — спросил он.

— Там же написано, — директор кивнул на документ, лежавший на столе, — что мандатное распределение продуктов и товаров с 1 августа сего года прекращается…

Эта новость для Добрынина была настоящим ударом. Он опустился на стул для посетителей и тяжело вздохнул.

— Все будет хорошо, вот увидите! — пообещал Фомичев. — Со мной тоже так было, когда я получил приказ перейти с должности начальника железнодорожного депо на должность директора этой фабрики. Я, честно говоря, чуть не плакал. Но вот видите, я здесь, и все в порядке…

С работы Добрынин и Ваплахов возвращались дальним путем по берегу реки. Тропинка бежала метрах в десяти от воды. Заходившее солнце краснело на глазах, ветерок, дувший с реки, был приятно влажен.

— Теперь ты тоже народный контролер, такой, как я, — задумчиво говорил Ваплахову Добрынин. — Поздравляю…

Ваплахову документ с самого начала понравился, и настроение его было отличным от настроения старого друга и товарища Добрынина. Но, понимая состояние своего друга, Дмитрия хотел как-то ободрить Павла, хотел сказать ему что-нибудь приятное.

— Знаешь, — заговорил урку-емец, — а давай в реке искупаемся.

Добрынин остановился и внимательно посмотрел на Ваплахова.

— А ты плавать умеешь? — спросил он.

— Нет. Но ты ведь умеешь?

— Я? Я умею… Ну давай, — согласился Добрынин. Последовавшие затем дни содержанием работы не отличались от предыдущих, но в саму жизнь народного контролера Добрынина ворвалось нечто новое. Это новое началось с зарплаты в 450 рублей, полученной у кассира фабрики. Деньги Добрынин положил в вещмешок, не придав им большого значения и не видя причины их использовать. Ваплахов же, наоборот, в тот же день сходил в магазин, купил себе пиджак и кепку. Через пару дней в комнату народного контроля пришел директор Фомичев с крупной брюнеткой, оказавшейся председателем профкома. Эта брюнетка, а звали ее Серафима Ильинична, приняла народных контролеров в профсоюз и попросила сразу же заплатить членские взносы. У Добрынина с собой денег не было, и за него заплатил Ваплахов. После этого директор поздравил своих друзей со вступлением в Советские профсоюзы, пожелал им побед и ушел следом за брюнеткой, даже не спросив о проценте брака.

А процент брака тем временем уменьшился почти до нуля. Дырки и дырочки контролеры заклеивали сами и теперь отбраковывали только те изделия, «спасти» которые было невозможно. Чаще всего это были красноармейцы и рабочие с непроклеенными швами.

По вечерам народные контролеры все чаще ужинали в общежитии — пищу готовил урку-емец, и была она вкуснее столовской еды. А вскоре фабричная столовая вообще прекратила готовить ужины, потому что жизнь улучшилась и люди стали более самостоятельными.

В том, что жизнь улучшилась, у Добрынина тоже уже не возникало сомнений. Особенно после того, как Ваплахов убедил его зайти в новый гастроном. Увиденное там изобилие просто потрясло Добрынина. А когда среди этого нагромождения съедобных товаров увидел народный контролер пачку печенья «На посту» — комок подкатил к горлу и нахлынули воспоминания о, казалось бы, совсем недалеком, но таком трудном и героическом прошлом. «Неужели, — думал Добрынин, — все трудности и тяготы позади? Неужели больше не будет лишений?» И думал он об этом с чувством тоски, ведь небывалый героизм прошлых лет на его глазах становился частью истории, а у подрастающей молодежи после окончания войны практически не оставалось трудностей, преодолевая которые можно было победить природу и добиться невозможного. Жизнь становилась все больше и больше размеренной и монотонной. Снова на один час сократился рабочий день и возникли новые проблемы: что делать летними теплыми вечерами? Урку-емец быстро находил ответы на подобные вопросы, но Добрынину даже думать об отдыхе было трудно, и только воспоминания о Севере успокаивали его. Мысли о прошлом становились снотворным, а само прошлое возвращалось иногда по ночам в виде длинных, полных трудностей снов. И тогда, после таких снов, Добрынин просыпался удивительно бодрый и жизнерадостный, и работал он в такие дни не щадя ни себя, ни урку-емца. И вместо обычных ста — ста пятидесяти красноармейцев и других фигур надували они иногда до трехсот и засыпали рано с резким резиновым привкусом во рту.