Я никогда не знал, что у Лиса была калька.

Только несколько недель назад Завьялов понял, почему он в состоянии общаться с Евгением, несмотря на его невыносимую, бесконечную болтовню: потому что, когда этот шепелявый белогвардеец говорил что-нибудь по-настоящему интересное, он невольно сам выделял это интонацией, и опытный собеседник мог вообще не слушать весь звон подряд, а только на интересных местах включаться, несколько минут поддерживать весьма познавательную беседу — и выключаться снова. Евгений работал, как хорошее радио: оно буль-буль-буль-буль-буль в автомобиле, ты думаешь о своем, потом оно вдруг вяк-вяк-вяк про что-нибудь интересное — ты послушал, и опять буль-буль-буль-буль-буль… В понедельник вез Евгения в Троицкий парк — снимать про фавна и нимфочек — Евгений сворачивает из языка флейту, оказывается, и дудит на ней, как на настоящей, приоткрывая дырочки где надо, больших талантов человек! — так вот, вчера захватил его, потому что надо было самому на съемки подъехать, посмотреть, как там что — и он буль-буль-буль-буль-буль двадцать минут, а потом вдруг медленно и с расстановкой: «И жена мне звонит фразу пофле матча и говорит: „Ну? Как наши фделали ваших, а? А?“ — и я отвечаю ей: „Это, голубушка, наши вашим дали фору на один матч, это мы в субботу поговорим!“ — а потом, говорит Евгений, я все думал: как это получается — наши-ваши? Я же вроде в Мофкве без году неделя — так почему мы с ней оба уже делим все это, не фговариваясь, на наши-ваши, откуда что берется?»

Недаром я тогда к нему прислушался, подумал Завьялов, потому что стоит выехать из Москвы — и даже я, человек, проведший в ней без году неделю, начинаю думать «у нас не так», «у нас эдак» — и даже когда только переехал в Москву из Принстона, уже через месяц начал думать о ней: «у нас», об оставшемся там — «у них». Вот, подумал Завьялов, Волчек идет за официанткой — надо спросить его, проведшего в России — сколько? — три месяца, что он называет «у нас», а что «у них».

Волчек как раз усаживался, вытаскивал из кармана комм, клал поближе к тарелке, звенел в кармане кар-локом.

— Где тебе лучше — у нас или у них? — спросил Завьялов.

— У нас спокойнее, — ответил Волчек, не задумываясь, — и тут же спохватился: — У нас — это где? Тут? В Праге?

«Значит, дело все-таки не в Москве, дело во мне», — подумал Завьялов, но развивать тему не стал, сказал:

— Бог с ним. Я тебе рад. Ты как?

— Есть хочу, — сказал Волчек, принимая из рук официантки тоненький экран с меню и начиная быстро тыкать в него пальцем, — ем последнее время, как беременный.

— Растешь, наверное. Закажи мне чаю просто. Я не беременный и уже ужинал.

— Ну и зря. Тут хорошо кормят.

— И поят. Вот я попью, а ты поешь.

Волчек выбрался из пиджака, отложил меню, сказал: —Ну?

— Что — «ну»? Это ты — «ну»?

— Послушай, я не знаю, правда. Я вчера поискал коммом, что вообще происходит. Есть «Галлимикс», которых ты нашел, в Орлеане, да, есть еще в Аргентине какие-то мальчики, название из трех букв, не помню, «АДГ»? «АМТ»? Кажется, «АЛГ», есть в Штатах сеть «Триконика», с такой собачкой… Но это — практически все, остальное не стоит внимания, и эти — если честно! — тоже не очень стоят внимания, Зав. Какой у твоих «Галлимиксов» оборот?

— Практически никакого.

— Ну вот же! Пойми: это подсчет на пальцах: я понимаю, что вложить надо не очень много… кстати, лабораторию Щ уже продали, да?

— Да, к сожалению.

— Ну не знаю, к сожалению или нет, но это значит, что покупать все — а) новое, б) формировать лабораторию тоже нужен человек. Но неважно, да, вложить надо не так уж много, мы могли бы. Но дело в том, Зав, что я искренне, понимаешь, искренне не верю, что биомиксы — это рынок, ну не верю я. То есть нет, конечно, это рынок, потому что все — рынок, десять человек, до сих пор скупающих эти дурацкие игрушки, ты знаешь какие, японские, пикачучи?

— Тамагочи.

— Да, тамагочи — так они тоже рынок, рынок из десяти человек. И миксы — это тоже рынок из десяти человек, Зав, и я даже верю, что их станет двести пятьдесят в один прекрасный день, но я не понимаю, зачем вкладываться, не понимаю я.

Завьялов тяжело вздохнул. За ночь, с момента их вчерашнего разговора, Волчек не сдвинулся никуда. Вернее, сдвинулся в худшую сторону — видимо, поговорил с Гели, вый!.. Завьялов резко выпрямил плечи, подтянулся, постарался отогнать разочарование: природное упрямство брало верх. «Ладно, — подумал он, — фиг с Волчеком. Я начну сам. Тогда — сейчас важно просто не отпугнуть его от идеи окончательно, держать его потихоньку в курсе, обращаться периодически за советом. Может, так, может, постепенно…» Завьялов длинно вздохнул. Идеальный партнер был бы, осторожный, опытный, осторожный, опять-таки, внимательный, жесткий, осторожный, гораздо более осторожный, чем я, — ох, слишком осторожный…

— Послушай, — сказал он, и Волчек поднял голову, посмотрел вопросительно, — я понимаю, ты не хочешь. Спорить здесь бесполезно, не силой же тебя втягивать. Давай вот как: я начну один потихоньку. Но ты разреши мне, по крайней мере, держать тебя в курсе. Просто по-дружески, мне нужен твой совет будет периодически, что-то такое. Я зарегистрирую компанию, наверное, на следующей неделе. Это на первых порах много сил не отнимет, работать на вас мне мешать не будет. А ты знай просто: я всегда держу тебе место. Так пойдет?

Волчек вытянул ноги под столом, шутливо пнул коллегу ботинком.

— Шантажист. Я знаю, хочешь медленно меня втянуть. Ну давай, давай. Сорок азов в час — и я готов консультировать тебя сколько угодно.

— Двести азов в день — и я разрешу тебе поцеловать меня в задницу.

Надо было как-нибудь сказать ему не приходить, например, перезвонить и сказать — «не приходи сегодня», но смалодушничала все-таки, и после того, как он сказал: «Будь дома через полчаса» — и сразу отключился, — привычно и немедленно откланялась и под понимающие ухмылки быстро пошла к машине. Впервые, наверное, за все время этих отношений Афелия не могла настроить себя на визит дорогого дяди — тело не отзывалось, не давало горячей волны при мысли о замшевой коже члена, о глубоко проникающих пальцах, о помутневших от яростного возбуждения очень светлых и очень страшных глазах, — а при мысли о глазах, кстати, вдруг передернулась от отвращения, подумала с изумлением и ужасом: да что со мной? Утром, когда ждала звонка Дэна, как раз представляла себе, что — если он днем приедет — на полтора часа можно будет вообще выпасть из сознания, не ощущать в себе холодный и горький комок, с которым последнее время просыпаешься каждое утро, не думать о том, что приснилось сегодня ночью: будто она, Афелия, выходит на лестничную площадку и видит, что за площадкой начинается река и по ней плывет тело Вупи, и Фелли пугается, но вдруг понимает, что Вупи, конечно, живая и специально так легла на воду, чтобы ее водой к Афелии принесло. У Вупи уже очень большой живот и очень красивый, на ней длинное платье, которое плывет следом по воде, и в платье специальный большой вырез для живота, и это так прекрасно, что Афелии хочется плакать. Живот у Вупи без пупка. Афелия понимает, что ей надо тоже лечь на воду и плыть вместе с Вупи. Она сходит с лестничной площадки и ложится на прогибающуюся мягкую воду, как на кровать, берет Вупи за руку, и они плывут рядом, и Афелия чувствует себя совершенно счастливой, и тут она вспоминает про Алекси и спрашивает: Вупи, а где Марк? (во сне Алекси почему-то зовут Марк), — и Вупи говорит: я не хочу, чтобы он смотрел на нашего ребенка, — и тут Афелия понимает, что Вупи беременна именно от нее, и наливается безумным, плотным, золотистым счастьем, и Вупи говорит: но если я от него сбежала, то роды придется принимать тебе, — и тут Афелия замечает, что у нее нет рук, и видит, что ее руки плывут мимо по реке в другом направлении, как две огромных лодки, и, уже наполовину проснувшись, истошно кричит от ужаса, и сидит в кровати, держась обеими руками за простыню, и потом выплакивает из горла застрявшее там трепыхающееся сердце… Надо было сказать ему, думает Фелли, едва проскакивая под самый красный и обливаясь холодным адреналиновым потом, когда ей резко гудит вслед какой-то недоумок, надо было сказать ему, чтобы он не ехал, мне и так постоянно больно и постоянно страшно, господи, не хватает только его штучек, это же точно не время для того, чтобы меня били ногами в живот или подвешивали за руки к потолочным балкам, это же точно не время заставлять меня с закрытыми глазами вынимать из собственной кожи глубоко загнанные под нее булавки, это же точно не время говорить мне: «Ну, дорогая, расскажи мне, как твои дела?» — и подбадривать меня электрошокером, если я звучу недостаточно убедительно… Надо позвонить ему немедленно, надо сказать ему, чтобы он не ехал, — но вот уже парковка, лифт, дверь, ванная, полотенце; надо позвонить и сказать ему, что мне плевать на его правила, что сегодня не время, что я не пущу его в квартиру, — но вот уже звонок, коридор, дверь, губы, руки, мелкие зубы осторожно и нежно прикусывают ее язык и начинают медленно и неуклонно сжимать, пока она не вскрикивает от боли, — но боль на этот раз ничем хорошим не отзывается в теле, ни возбуждением, ни теплом, ни привычной слабостью — обмякающие колени, руки, немедленно и безвольно падающие вдоль тела, — но только напряжением мышц и желанием вырваться из объятий отвечает сегодня на боль тело, и Фелли еще раз в изумлении думает: да что со мной?