Всё так же не мигая, на одном дыхании, без интонаций, майор чётко доложил.

— Никак нет, товарищ полковник, без оружия. Оружие на месте. Всё проверили, десять раз. У капитана Монина в роте. — И чтобы не разозлить полковника отсутствием в голосе своего отношения, не робот, не бездушная машина, майор добавил чуточку сочувствия. — Вторая рота, третий взвод, второе отделение, товарищ полковник. Рядовой Кабаков. Вот его личное дело.

Ульяшов не хотел этому верить, нет. Испуганно смотрел на серенькую тоненькую папку-скоросшиватель.

— Побег? Оставление части? Кошмар!! Когда стало известно? Идиоты! Дармоеды! Бездельники! Куда смотрели?! В-вашу мать!

Лицо майора оставалось бесстрастным, как лобовая броня танка от выстрела станкового пулемёта.

— Только что, — ровно доложил он. — На подъёме был, на зарядке был, на завтраке тоже, потом… После перекура в строй не встал. Везде обыскали. Всех опросили. Никто не видел. Никто не знает. Капитан Монин по инстанции сразу же доложил командиру дивизиона, только что, они оба в приёмной.

Ульяшов был расстроен. Растерянно передвигал бумаги на столе, кряхтел. Ну надо же, в полку ЧП. Сильно даже расстроен был, скорее чрезвычайно, словно боксёр в нокдауне, на ногах ещё держался, но задом табуретку уже ищет. Голос полковника можно и не слушать, мысленно отмечает дежурный офицер, и вопросы тоже. Понятно, как тяжела шапка командирская, в смысле доля, но, назвался груздем, как говорится… Это вам не с трибуны, товарищ полковник, к дисциплине нас призывать, мысленно усмехнулся майор и подумал, сейчас точно потребует к себе начштаба, командира дивизиона, ротного, строевой отдел, Суслова, всех… Эх, неудачным дежурство выдалось. Не повезло. Неудачный день.

От приземления на жёсткий командирский стул полковник пришёл в себя, сухо скомандовал:

— Капитана Монина ко мне, вместе с майором Бердниковым… Сейчас же. Немедленно.

— Уже здесь, ждут, — рапортует майор.

Ульяшов, схватившись обеими руками за голову, стонет:

— Одно к одному… Кошмар! Всё, лягу в госпиталь… в госпиталь. Давай их сюда. — Громко и отрывисто приказывает майору.

Майор козыряет:

— Есть! — и чётко разворачивается…

…Совсем же другое дело, товарищи!

От секретарши замглавы управы товарища Романенко Артура Алексеевича, Татьяны Викторовны, тонко веяло духами, молодостью, женственностью, загадочностью. Манацакян это чувствовал, блестя глазами, нервно поводя носом, шёл с ней рядом. С ней рядом шли и остальные его товарищи, но так получилось, что Мнацакян был ближе, как главный, как щит-заслон. Девушка шла чуть впереди и полубоком, указывала дорогу. Прапорщик Мнацакян за ней и как галантный кавалер, развернувшись лицом, чтобы она его видела, остальные шли, как свита, наступая друг на друга, толпились сзади. Мнацакян, умиляясь, так мог идти хоть до обеда, в смысле до своих гор, но… Коридоры неожиданно быстро закончились. Они вновь оказались в кабинете товарища Романенко А.А. Теперь уже Мнацакян готов был остаться в приёмной, с Татьяной. Но Кобзев, опять этот Кобзев — язва! — вернулся и за рукав, почти за шиворот, передвинул Мнацакяна в другое помещение, с извинениями, конечно, перед Татьяной Викторовной, к товарищу Романенко. Испортил Мнацакяну предощущение, так скажем… до обеда.

— Входите, входите, товарищи дорогие! Прапорщики земляки-однополчане! — Романенко, совсем уже другой человек — радушный, улыбчивый и гостеприимный, с распростертыми объятиями «гостей» встречал от двери. — Извините, что непростительно себя повёл, недостойно… Виноват, каюсь, не включился, как теперь молодые говорят, не въехал, прошу извинить. Будьте как дома. Присаживайтесь, пожалуйста, где кому удобно. Таня, Танечка… кофе всем. Извините, голова иной раз кругом идёт. Работы много. Столько всего через себя пропустить приходится. Через сердце! Люди-то ведь приходят только с «больными» проблемами, либо с корыстными, что чаще — не я! — статистика отмечает, да! Сплошные документы: инструкции, проекты, положения, изменения-дополнения, вот и… Народ, люди, люди… Приучаешься закрываться барьерами. Извините. Скажу прямо. После вашего ухода мне позвонили.

Мнацакян ехидно воскликнул, обижен ещё на Кобзева был.

— Что вы говорите?!

Кобзев тоже посочувствовал Романенко.

— Интересно… «Большой брат», что ли?

Тот не понял или вид сделал.

— В смысле?

Кобзев пояснил.

— У вас прослушка стоит или как?

Романенко вначале искренне удивился, потом чуть сбился, похоже задумался.

— Ааа, нет… Хотя… Нет, не думаю. С другой стороны… ха-ха… кто знает, всё у нас может быть. Ладно, ближе к делу. Не скрою, не успели вы выйти, как мне позвонили, сделали замечание: манкировать просьбам граждан нельзя, тем более однополчан.

Трушкин, глянув на Тимофеева, вежливо подчеркнул.

— Ух, ты, сильно!

Романенко смотрел поверх голов, не замечал какими взглядами переглянулись посетители.

— Да, своевременно, — заметил он. — С этим я согласен. И не потому, что «сверху» позвонили, а потому, что хорошо, что кто-то видит наши промахи, замечает и указывает… Мы ведь, так называемые слуги народа, без пинка, условно говоря, никогда не можем. Ха-ха… Бронзовеем. Людьми другого сорта себя считаем. Ага! А на самом деле… Если не из прошлого партаппарата все, так из того же самого народа. Всё одно…

— Из грязи в князи. — Подсказал Мнацакян.

— Гарик! — С нейтральным лицом, одёрнул его Кобзев.

— Ничего-ничего, правильно. Так и есть, — согласился Романенко. — Обижаться тут нечего. Со временем замыкаемся в своём чиновничьем «кругу», отдаляемся, говорим цитатами, на людей смотрим свысока, проблемные дела на заместителей переводим, бюрократим вопросы, волокитим. Потому что боимся принимать решения, товарищи, а получается цену себе набиваем. А как же? Мы же кто же, мы же-ж… неприкасаемые. Мы — власть! Да-да, входите, Таня. — Секретарша прервала монолог, прошла в возникшей тишине, в меру вихляя бёдрами, чуть присев, это у неё получилось мило, изящно, юбка сзади туго натянулась, чётко проявляя формы. Взгляды всех присутствовавших автоматически «нацелились» на этот фактор. Татьяна Викторовна поставила на стол разнос с кофейными чашечками, сахаром, конфетами, печеньем. Романенко кашлянул, прерывая незапланированную люфт-паузу, каждому гостю радушно кивал головой, пока Татьяна насыпала ложечками сахар, а Мнацакяну, по его просьбе — две. Чуть раскрасневшаяся, Татьяна Викторовна вручила посетителям по чашечке кофе и, скромно придерживая сзади подол юбки, вышла. Романов и посетители, с маленькими чашечками в руках, молча проводили её взглядами. На что Романов, отвлекая, снова крякнул.

— Гха-гхымм… Пейте, товарищи, кофе. Он у нас теперь хорош, натуральный. Нравится? Вот! У вас по-варшавски, у меня чёрный. Это Таня у меня молодец. Знает. Умеет заваривать. Важный фактор! До её прихода чёрте что было, в смысле кофе, сейчас натуральный… Эээ…Так вот, я вам тут — до этого — наговорил всякого про канувшие в лету времена, что они никчёмные были и прочее. Забудьте. На самом деле — не верьте. Да вы и сами, наверное, помните, они не такие уж и плохие были, я не говорю про сам строй, я говорю про людей. Я, сам… кто я тогда был… простой инженер, но я гордился этим, я в коллективе был. Мы в производстве участвовали, общественной жизнью занимались, и… и пионерскими лагерями, и предоставлением жилья, и ветеранами, и в турпоходы ходили, и военно-патриотическим воспитанием занимались, и… и в разных кружках, и в самодеятельности участвовали, да участвовали… даже на Всесоюзных конкурсах… я, например… Ни один слёт бардовской песни без меня не проходил. Я за нашу сборную страны по хоккею с успокоительными таблетками болел. «А наши ребята, за ту же зарплату…», помните Высоцкого, о! За Гагарина переживал, за Терешкову, за всех остальных, — гордился. Я тогда заядлым меломаном был, спортсменом, туристом. А сейчас… Если и беру гитару когда, так для себя только или когда глава управы попросит, или дома… и всё! Все тебе таланты. Вся самодеятельность. А тут вы неожиданно. Короче говоря, я не только хочу, я прошу включить меня в ваш этот… эээ… смотр или концерт. Я не шучу. Я серьёзно.