Старая вилка конем.

Джерри мог бы слабо заблеять, взывая к рассудку, хотя давно убедился, что на хамов это не производит впечатления, или возразить, что жизнь, в отличие от шахматной доски, не всегда только черная или белая. Вместо этого он сказал:

– Совершенно верно. Я не буду с ней.

Ричард помолчал, ожидая, что Джерри объяснит, но объяснений не последовало, и он сказал:

– Я так и подумал, но, откровенно говоря, Джерри, просто не мог поверить. Не мог поверить, что ты такой черствый, хотя Салли уверяет меня, что ты – порядочный. Значит, ты не будешь с ней, что бы ни случилось?

По тому, с какой сценической четкостью Ричард произносил слова, Джерри догадался, что Салли, видимо, слушает по отводной трубке наверху. Он вздохнул.

– Ты будешь с ней. Она твоя жена. А у меня есть своя.

– Не знаю, приятель Джерри, просто не знаю. После того как она вела себя со мной, не знаю, останется ли она моей женой или нет.

– Это уж тебе решать. Как скажешь, так и будет. Ричард сказал:

– Я заставлю тебя заплатить за это, приятель Джерри. Я заставлю тебя страдать – так, как ты заставил страдать нас. Ты потрясающий малый. Потрясающе жестокий.

Память Джерри метнулась назад – пляж, дюны, желтое бикини, теплое вино, запах их тел, – и он спросил с искренним любопытством:

– В самом деле? Ричард бросил трубку. Руфь спросила:

– Что ему было надо?

– По-моему, он хотел устроить спектакль и показать Салли, какая я сволочь. Она все слышала по отводной трубке.

– Она что-нибудь сказала? Или ты слышал, как она дышала в трубку?

– Нет.

– Откуда же ты знаешь, что она была у телефона? Джерри повернулся и рявкнул:

– Потому что она – везде!

Руфь испуганно уставилась на него. Хотя она зажгла лампы на всех столиках у стен, середина большой комнаты тонула в темноте, а именно там Руфь и стояла.

Джерри пояснил:

– Ричард был раздражен, потому что теперь ему надо принимать решение, а ему совсем неохота, как и мне: мужчины не любят принимать решения, они хотят, чтобы Бог или женщины принимали решения за

– Некоторые мужчины, – сказала Руфь.

Она пошла на кухню, а Джерри подошел к окну. В темноте за холодным стеклом был Ричард – ветви вяза переплетались и гнили в лишенной Бога стихии, которая и есть суть его врага. Весь мир был Ричардом. “Я заставлю тебя заплатить за это, приятель Джерри”. Где-то на улице выше их дома с ревом включился мотор автомобиля; Джерри съежился, сознавая, что силуэтом выделяется на фоне окна. Визжа шинами, автомобиль промчался мимо – какие-то мальчишки, никого: выстрела не последовало. Джерри улыбнулся. “Ты малый потрясающий. Потрясающе жестокий”. До сих пор его никто еще не ненавидел. Не любили, не считались с ним, но никто не ненавидел; а это, оказывается, помогает чувствовать себя живым. “Смотрика, Салли-О, верно, из Иисуса Христа получилась хорошая ногтечистка?” Глядя сквозь черное, мутно отсвечивавшее стекло, – стекло, похожее на холодную оболочку его разума, – Джерри порадовался, что нанес своему врагу – мраку неизлечимую рану. Кинжалом своей плоти он заставил умолкнуть насмешников. Иисус был отомщен.

Джерри и Салли сошли с самолета в Шайенне. Они с трудом спускались на негнущихся ногах по гулким стальным ступеням, и Джерри, вдохнув всей грудью воздух, понял, что он – дома: непередаваемый воздух Запада, казалось, навеки освободил его легкие от угрозы удушья. В порыве признательности он поспешно обернулся, чтобы проверить, ощутила ли и Салли эту благодать, – она спускалась за ним следом, держа обоих мальчиков за руки, тогда как он нес Теодору и выданный авиакомпанией большой пластиковый мешок, набитый игрушками и книжками. При виде Салли на душе снова – как всегда – стало радостно. На ней был полотняный костюм в тонкую полоску, с рукавами, доходившими до половины ее длинных, покрытых пушком, рук, поперечные складки, образовавшиеся спереди на юбке от долгого сидения, подчеркивали красоту ее широких бедер. Она улыбнулась и сказала:

– Здорово, верно?

– Небо, – сказал он. – Фантастическое небо. – Над ними, в светлой голубизне, припудренной и строгой, кипели, кипели грозовые тучи, снизу прозрачные, а выше – белые, такие исконно, девственно белые, что глаз невольно окружал их черной каймой, увеличивавшей их массу. По форме они были самые разные, но не тяжелые и не насыщенные дождем, – достаточно появиться в воздухе малейшему дуновению, малейшей перемене, казалось Джерри, и они рассеются.

На западе вздымались горы, фиолетовые, в меловых, а скорее – снеговых пятнах; в прозрачном воздухе далекие пики казались совсем близкими и в то же время необитаемыми, ненастоящими, как внезапно прыгающий на тебя пейзаж с укороченной перспективой, если смотреть на него в телескоп. В рыжеватых просторах, где-то на полпути к горам, бежала одинокая, видимо, невзнузданная лошадь без всадника, а череда деревьев – скорее всего тополей – возвещала близость воды. Долина была устлана свежим, серебристым, изысканно-зеленым ковром – должно быть, полынь, подумал Джерри. Созвездие камней вдали превратилось в отару овец. На переднем плане были озера, поле для гольфа, красный форт. А как раз под ними кричаще-черной страницей лежал макадам аэродрома, испещренный полосами и нефтяными пятнами, цифрами, стрелами и разноцветными крышками закопанных в землю резервуаров – всеми этими знаками сложного языка, которым пользуется во всем мире раса близоруких гигантов. Став на твердую землю, Джерри поднял глаза и сказал:

– Привет?

– Привет, – сказала Салли позади него, уже рядом с ним. – Чувствуешь себя совсем свободным?

– А мы свободны?

– От некоторых вещей. – Произнося это, она откинула назад волосы и широко шагнула вперед. Она устала. Бобби и Теодору тошнило, пока они летели над шахматной доской центральных штатов. Наверное, потому, что Бобби больше всех похож на отца, Джерри обнаружил, что подыгрывает ему, – то ли стремясь преодолеть инстинктивную неприязнь, то ли желая умиротворить мерзкую властность, которую он чувствовал в Ричарде. И сейчас он обратился к мальчику:

– Как дела, шкипер?

– У меня горло болит, – сказал Бобби, утыкаясь лицом в бедро матери.

– Ты просто пить хочешь, – сказал ему Джерри. – Мы тебе сейчас купим кока-колы в аэропорту.

– А я хочу виноградной содовой, – заявил Бобби.

– А где ковбой? – спросил Питер. Хоть и совсем еще крошка, он словно бы вменил себе в обязанность быть буфером между братом и отчимом, отвлекая их от мертвой схватки, которую им вечно предстоит вести.

– Я видел уже двадцать ковбоев, – презрительно объявил Бобби, да так оно и было, потому что даже механики на аэродроме и те носили десятигаллоновые шляпы.

В аэровокзале было такое множество ковбоев, что казалось, танцевальная труппа ждет самолета на Нью-Йорк – все в узких джинсах от Леви, сапогах в гармошку, распахнутых жилетах, крученых шнурках на шее. Но нет, то были обычные люди, запрограммированные и подогнанные под костюм, который в свою очередь подогнан под местную природу. Взглядом, отточенным непогодой до жестокой скуки, бесцветными глазами, из которых небо вытянуло всю краску, ковбои изучали Салли, ее ситцевую красоту. Джерри легонько обнял ее за талию, демонстрируя свое право и отклоняя подозрение в импотентности: ему казалось, всем и каждому ясно, что все трое детей – не его. Салли вздрогнула от его прикосновения, повернулась с застывшим от испуга взглядом и резко сказала: