И вот уже эта торжествующая жертва совершенно по-звериному подставляет победителю такое обнаженное, такое беспомощное горло. Терзай меня, делай со мной что хочешь. Только умоляю — делай… И сколько опасного кайфа добавляет эта глухая вражда, эта непонятная ненависть мужчины. Когда я уже умираю от нежности, а он еще продолжает топтать. Но все, о чем я могу его умолять, — это: еще…

Я так ищу рядом с мужчиной покоя, он же рушит и мой собственный призрачный покой. И только жестоко стегает мои чувства. И я ведь однажды могу этот вызов принять, и это — опасный путь. Я могу всерьез пристраститься, усвоить правила игры. И мы сцепимся рычащим клубком, на такие вещи я подсаживаюсь с первого раза. Этот дерзкий кайф — гораздо острее, и к черту тогда покой… Если он действительно разбудит во мне зверя — я пропала, я уже не смогу без него обходиться…

Честно? Я не представляла, как нас вообще хватит на то, чтобы взглянуть друг другу в глаза…

А вот именно поэтому теперь… Хрен ему, а не трепет. Он меня уже никогда не обидит. «Есть три пути. Или подстраиваешься ты. Или не подстраиваешься. Или изменяешь все под себя…» Он сам так говорил. Уговорил…

…Как-то все теперь сложится? Если ты ничего не ждешь от жизни, то любой, самый нелепый, поворот, любая мелочь покажется подарком. И будет воспринята правильно. Именно как подарок.

…Даже если эта мелочь обернется обвалом, грозящим похоронить тебя под собой…

Так, вдруг почему-то подумалось…

…Две ночи в одиночестве в постели своего мужчины…

Я приехала, когда его еще не было в Москве, он сам позвонил мне, пригласил… И теперь я днем носилась по городу, а ночью дожидалась, когда же наконец закончится эта вопиющая неправильность. Я — здесь, а того, ради кого я здесь, — нет…

— Поэт, может быть, раньше приедет, — несколько раз сообщал мне Тишин. Не приехал…

Тишин, мой благородный рыцарь, подстраховывая меня своим авторитетом, отвел меня в клуб на Малой Никитской, в подвале какого-то театра, где должен был состояться разрекламированный концерт. Подвал с видом на Кремль.

Подвал — он и есть подвал… Узкий и длинный, отсутствие сцены, наличие какой-то минимальной аппаратуры. И какая-то гниловатая, прочно и надолго окопавшаяся здесь тусовка во главе с Ароновым. Глядя на него, хотелось предложить ему удавиться. Если уж тебе так противно жить, может, тебе просто не стоит этого делать?..

Мы с Тишиным медленно шли по изогнутому Калашному переулку, лавируя между посольскими машинами, перегородившими узкий тротуар. Тишин чуть заметно хромал. В глазах, во всем его смертельно бледном, изможденном лице стояло пропитавшее его уже насквозь, законсервированное, намертво въевшееся отчаяние. С которым он сам уже давно смирился и устало перестал обращать на него внимание.

Его сын сидел в тюрьме…

Жизнь странным образом продолжалась. И он продолжал скользить по поверхности этой жизни, не проваливаясь на дно. Просто не успевая проваливаться… Да, наверное, человек действительно способен ходить по самой топкой трясине. Если будет передвигаться достаточно быстро…

От него шел какой-то легкий, разреженный, чуть замедленный звон. Я понимала его состояние. Сейчас он хоть немного отдыхал в тишине и темноте пустой улицы.

— Про нас сняли новый фильм. Алина Полунина целый год над ним работала. Здорово получилось. Все, кто его видел, говорят: неужели мы такие хорошие? Ну, наверное, на съезде, в конце ноября, мы его покажем, увидишь сама.

— Звучит как приглашение.

— А почему бы нет?

— Как там ваши? — осторожно затронула я слишком болезненную тему сидельцев.

— Да ничего… Сейчас звонила жена, бывшая, требовала объяснить, что же там происходит с ее сыном… Громов тут попросил принести ему словарь русского языка Даля, хочет посмотреть точное значение слова «честь». Чувствуется, он ту еще речь задвинет в суде…

Про сына, Гришу, не сказал…

Еще помолчали.

— Сегодня была презентация книги Корчинского «Революция от кутюр». Дмитрий Корчинский — бывший лидер УНА/УНСО, теперь у него движение «Братство». Выставил свою кандидатуру в президенты Украины. Да, интересно… Я так думаю, он со своим движением может выйти и за пределы Украины. У него в идеологии очень сильна религиозная составляющая, и в этом он сильнее нас. Папа со своим «Тунгусским метеоритом» на этом фоне уже не канает. Ну, помнишь, когда он говорит, что мы должны…

— Да, помню: «…должны придумать себе Нового Бога, возможно, какой-нибудь тунгусский метеорит или железную планету в холоде Космоса. Нашим Богом будет тот, кто даровал нам смерть. Может, нашим Богом будет Смерть…»

— Это его отрицание Бога, — продолжал Тишин, — оно же в корне неправильное. Это только ему кажется, что он такой смелый и крутой и ухватил Бога за бороду. А на самом деле за этим стоит страх, ужас перед чем-то неизвестным и необъяснимым. Которое все равно существует, как бы мы ни пытались закрыть на это глаза…

Мы отступили с проезжей части, пропуская медленно ползущую машину, нехотя ослепившую фарами.

— А меня вчера осудили. За латвийское посольство. Соловей говорит, что это была самая красивая акция. Ха… «Есть такая хорошая традиция — по окончании митинга вручать представителям посольства петицию. И на этот раз я ее тоже подготовил. Вот она!» И в посольство бутылки с черной краской — раз! Плохо, что теперь у меня в биографии есть уголовная судимость. Заключение в тюрьме у меня уже было — а судимости не было! Хотя вроде бы и так уже биография вся битая-перебитая… Присудили десять тысяч штрафа… Да я за сто рублей удавлюсь!

Хорошо, что он не видел, как я усмехнулась, слушая, как он сокрушается. Ведь на полном серьезе чуть руками не всплескивал. Да, подумать только, какой кошмар, до сих пор, до самой последней минуты, был весь такой белый и пушистый — а тут вдруг спалился…

Я шла рядом, осторожно взяв его под руку. Осторожно и благодарно. Я — рядом с таким человеком… Как еще я могла выразить ему свою поддержку и признательность? И что еще я могла для него сделать? Только прикоснуться — и попробовать хоть немного оттянуть на себя часть того мрака, который его окружал…

О господи, мой фюрер, почему все стало так непоправимо? И почему все так быстро стало так непоправимо?..

Острейшая жалость прошила меня насквозь, когда я последний раз взглянула на его жуткое, с провалами глаз и серыми печатями теней, мертвецкое белое лицо в ярком свете метрополитена… Анатолий Сергеевич… Миленький… Так нельзя…

Через два дня мой ненаглядный прихвостень вприпрыжку трусил навстречу по платформе метро своей дерганой походочкой бодрого деловитого пса. Из-за спины торчал ствол гитары. Он приехал только в день концерта, с утра заседал у матери. Которую не видел уже два года. И если бы я силком не приволокла этот сучий потрох за шиворот в Москву (за свои деньги!), не увидел бы еще два раза по столько же…