Вечером мы поели и сели вокруг костров. Мы болтали с Кенге и группой холостяков о каких-то пустяках, когда внезапно со стороны лагеря Сифу раздался громкий и продолжительный вопль, а затем и крик. Пара мгновений – и с дороги, соединявшей два лагеря, послышались возгласы, а потом сквозь наш лагерь пронесся Келемоке. Его неотступно преследовали другие юноши, вооруженные копьями и ножами. Все разбежались по лачугам и закрыли дверцы. Впрочем, холостяки к родственникам не присоединились – они побежали к ближайшим деревьям и забрались на нижние ветви. Я вслед за Кенге влез на одно из маленьких деревьев и сел прямо посреди муравьев, не обращая внимания на их непрестанные укусы. Мое внимание было приковано к тому, что происходило внизу.

Келемоке попытался укрыться в хижине, но его вышвырнули прочь, окатив руганью, а затем кто-то зашвырнул в него горящим поленом. Масиси прокричал ему: беги в лес! Преследователи почти его настигли, а потом все исчезли в дальнем конце лагеря.

В этот момент на открытом участке показались три девушки, бегущие из лагеря Сифу. У них тоже были ножи – маленькие ножи для чистки овощей, которыми они обрезали лозу и скоблили и резали корни. Девушки не просто проклинали Келемоке и его родню – они плакали, и слезы струились по их лицам. Когда они не нашли Келемоке, одна бросила свой нож на землю и начала бить себя кулаками, постоянно крича: «Он убил меня, он убил меня!» Едва умолкая, чтобы глотнуть воздуха, она добавляла: «Я больше жить не могу!» Кенге, пользуясь безопасностью положения, едко высказался о логике этой фразы, и девушки тут же, увидев нас на дереве, подступили с угрозами к нам. Они кляли нас на чем свет стоит, а затем упали на землю и стали кататься по ней, нанося себе удары, вырывая волосы и издавая громкие вопли.

Тут же с двух сторон раздались еще более громкие крики. Одни исходили от юношей: видимо, они нашли Келемоке за пределами лагеря. Девушки вскочили на ноги и, размахивая ножами, поспешили присоединиться к преследованию. Другие крики доносились из лагеря Сифу: кричали взрослые мужчины и женщины. Я не мог точно понять, о чем они кричат, но я мог различить свет пламени.

Я спросил Кенге, что случилось. Он выглядел очень серьезным и сказал, что произошло самое постыдное, что может случиться с пигмеем: Келемоке совершил инцест. В некоторых африканских племенах двоюродных братьев и сестер даже поощряют вступать в брак, но среди бамбути это считалось почти таким же кровосмесительным, как и вступление в связь с братом или сестрой. Я спросил Кенге, убьют ли они Келемоке, если найдут его, но Кенге сказал, что они его не найдут.

«Его загнали в лес, – сказал он. – И он будет жить там в одиночестве. Никто не примет его в свою группу после того, что он совершил. И он умрет. Никто не может жить один в лесу. Лес убьет его. А если и не убьет, то он сам умрет от проказы». Затем в типичной манере пигмеев он разразился сдерживаемым смехом, захлопал в ладоши и сказал: «Он занимался этим месяцами. Наверное, он очень глуп, если позволил себя поймать. Неудивительно, что они загнали его в лес». Видимо, для Кенге более значимым проступком Келемоке была глупость, из-за которой тот попался.

Все двери хижин оставались плотно закрытыми. Молодежь звала Нджобо и Моке, чтобы те пришли и решили дело, но оба отказались выходить из хижин, предоставив Келемоке его судьбе. Гомон в лагере Сифу возрос, и мы с Кенге решили слезть с дерева и посмотреть, что происходит.

Одна из хижин была охвачена пламенем, а люди стояли вокруг. Кто-то кричал, кто-то плакал. В маленьких группах мужчин то тут, то там вспыхивали потасовки; женщины потрясали кулаками друг другу в лицо. Мы решили вернуться в главный лагерь. Там уже было много групп мужчин и женщин. Они стояли повсюду, обсуждая событие. Чуть позже подошли представители от группы Сифу. Они ругались на детей, которые, пребывая в восторге от происходящего, изображали эпический побег и преследование Келемоке. Взрослые, и не думая шутить, уселись для обсуждения. Но разговор шел не столько о том, что сделал Келемоке, сколько о поджоге хижины. Казалось, почти все начисто забыли об инцесте. Один из дядей Келемоке, Масалито, у которого тот жил со дня смерти отца, плакал горькими слезами. Он сказал: «Келемоке всего лишь сделал то, что сделал бы каждый юноша. И его поймали, загнали в лес. Лес убьет его. Все кончено. Но мой брат сжег мою хижину, и мне негде спать. Я замерзну. А если пойдет дождь? Я умру от холода и дождя на руках моего брата».

Брат, Абери, вместо того чтобы настаивать на том, что Келемоке обесчестил его дочь, начал вяло протестовать, говоря, что его оскорбили. И за Келемоке надо было больше следить. И Масалито должен был лучше его учить. После этих слов спор пошел по разным направлениям, и обе семьи горько бранились, дольше часа обвиняя друг друга. Затем старшие начали зевать и говорить, что они устали и хотят спать, а к решению можно прийти и завтра.

Лагерь долго не утихал. Все шептались о том, что случилось, и немало грубых шуток звучали от хижины к хижине. На следующий день я пришел в лагерь Сифу и увидел, как мать той самой девушки усиленно помогает строить хижину Масалито, а двое мужчин сидят поблизости и мирно беседуют, будто ничего и не случилось. Юноши говорили, чтобы я не волновался о Келемоке: они тайно приносили в лес ему еду, а сам он был недалеко.

Три дня спустя, в начале вечера, когда охотники возвращались в лагерь, Келемоке, лениво пошатываясь, пришел вслед за ними – как будто тоже охотился. Он настороженно осматривался, но никто не сказал ему ни слова и даже не посмотрел в его сторону. Да, его игнорировали – но, по крайней мере, не проклинали. Он подошел к костру холостяков и присел. Еще несколько минут все продолжали беседу, не замечая Келемоке – как будто его и не было. Я видел, как нервно дергается его лицо – но он был слишком горд, чтобы заговорить первым. Затем мать послала к нему маленькую девочку с миской еды. Та вложила миску в руки Келемоке и робко, по-дружески ему улыбнулась.

Келемоке больше никогда не заигрывал с двоюродной сестрой, а сейчас, по прошествии пяти лет, он счастливо женат и у его двое прекрасных детей. У него нет проказы, и он – один из самых любимых и уважаемых охотников (Turnbull 1965, 111–114).