Однажды в конце лета мы смотрели «Юную госпожу», шедшую в кинотеатре «Чампарк» в Арнавуткее. Пока мы следили за приключениями капризной молодой богачки, которую сумел перевоспитать простой водитель, наши с Фюсун руки опять коснулись друг друга и замерли. Жар её кожи передался мне, и тут неожиданно на него отреагировало мое тело. Какое-то время я предавался головокружительному наслаждению, совершенно не обращая внимания на досадную непристойность, как вдруг в зале зажегся свет и начался пятиминутный перерыв. Я едва успел положить свой ярко-синий свитер.

— Купим лимонад? — предложила Фюсун. В перерывах между фильмами она ходила покупать лимонад и семечки, обычно с мужем.

— Хорошо, только подожди минуточку, — сказал я. — Я кое о чем думаю.

В лицейские годы, чтобы скрыть подобное недоразумение от однокашников, я всегда вспоминал о смерти бабушки, о похоронах, которые видел в детстве, о том, как ругал меня за что-нибудь отец, и даже воображал собственные похороны, свою темную могилу и насыпавшуюся в глаза землю.

Спустя полминуты я поднялся. И сказал Фюсун: «Все, пойдем».

Я шел рядом с ней, и тут мне будто впервые бросилось в глаза, какая изящная у неё шея и как ровно она держит спину. Так прекрасно было идти рядом с ней между рядов кресел, зрителей, больших семей с неугомонными детьми, не стесняясь ничьих взглядов... Все смотрели на неё, и мне это нравилось, я был рад, что нас считают парой, мужем и женой. Помню, подумал в тот миг, что все пережитые мною страдания стоят такой короткой прогулки.

Перед киоском с лимонадом столпились дети и взрослые, никто не желал стоять в очереди и криком требовал то, что хотел. Мы встали и принялись ждать, когда кто-нибудь отойдет.

— О чем ты сейчас так серьезно задумался? — спросила, немного помолчав, Фюсун.

— Мне понравился фильм, — ответил я. — Я задумался, почему с таким удовольствием смотрю фильмы, над которыми раньше смеялся и даже презирал.

— Тебе действительно они нравятся? Или ты говоришь так только ради того, чтобы ходить с нами в кино?

— Конечно нет. Мне нравятся фильмы. Почти в каждом, который мы видели этим летом, было что-то такое, что повлияло на меня, что было созвучно моим переживаниям.

— В жизни не все так просто, как в этих фильмах, — задумчиво произнесла Фюсун, будто её расстраивали мои иллюзии. — Но мне они кажутся занятными! И я рада, что ты ходишь вместе с нами.

Мгновение мы молчали. Мне хотелось признаться: «Знаешь, мне достаточно просто сидеть рядом с тобой». Случайно ли наши руки касались друг друга и часто лежали рядом? Таившиеся во мне слова рвались наружу, но окружавшая нас толпа не позволяла этого. Из громкоговорителей на деревьях заиграла песня Орхана Генджебая к фильму, который мы видели два месяца назад в окраинном кинотеатре Пендика. «Когда-то ты была моей...» — лились слова, и музыка, хранившая в себе воспоминания, сейчас отдельными картинками проносила бесподобные мгновенья лета у меня перед глазами.

— Этим летом я очень счастлив, — решился я сказать. — Фильмы многому меня научили. Ведь в жизни важны не деньги... А, к сожалению, страдания... Усилия... Правда?

— Фильм про жизнь и страдания, — легкая тень внезапно омрачила лицо моей красавицы, — должен быть искренним.

Двое мальчишек толкались и брызгались лимонадом. Один внезапно прыгнул в её сторону, но я успел притянуть Фюсун к себе. На неё попало несколько капель.

— Ах вы, засранцы! — возмутился какой-то немолодой мужчина и влепил одному из мальчишек затрещину. Потом повернулся к нам, явно ожидая одобрения, и взгляд его остановился на моей руке, лежавшей на талии Фюсун.

Невероятная близость воцарилась между нами в то мгновение — не только физическая, но и духовная. Однако Фюсун, испугавшись, видимо, моего взгляда, так быстро отстранилась от меня и потянулась из-за спин мальчишек к бутылкам с лимонадом, сложенным в бельевых тазах, что я даже обиделся.

— Давай купим лимонада и Четину-эфенди, — предложила она и попросила подростка-продавца открыть две бутылки.

Я заплатил и понес бутылку Четину, который во время сеанса сидел не с нами, на семейных рядах, а на рядах, отведенных специально для холостых мужчин.

— Спасибо, Кемаль-бей, — с улыбкой поблагодарил он.

Когда я вернулся на наши места, какой-то мальчик с восхищением смотрел на пившую лимонад Фюсун. Потом он набрался смелости и подошел к нам.

— Сестричка, вы снимаетесь в кино?

— Нет.

Должен заметить, что в те годы такого рода вопрос или фраза «Вы очень красивы!» был излюбленным, а ныне забытым способом женолюбивых джентльменов познакомиться с красивой, но несколько откровенно одетой девушкой, которая по виду вряд ли принадлежала к высшему обществу. Десятилетний мальчик, конечно, не имел этого в виду. Однако он настойчиво повторил:

— Я видел вас в одном фильме.

— В каком? — удивилась Фюсун.

— В «Осенних бабочках». На вас было это же платье...

— И какую же роль я там играла? — с улыбкой спросила Фюсун; ей явно нравился разговор.

Но мальчик уже понял, что ошибся, и промолчал.

— Сейчас спрошу у мужа, он все фильмы помнит.

Вы, конечно, понимаете: меня задело то, что она вспомнила о муже и стала высматривать его в толпе, а мальчик понял, что я ей не муж. Сдержав обиду, счастливый лишь оттого, что нахожусь так близко от Фюсун и что мы вместе пьем лимонад, я обратился к ней:

— Мальчик, наверное, догадался, что мы скоро снимем фильм, а ты станешь звездой!

— Хочешь сказать, что в конце концов ты дашь денег и фильм будет снят? Не обижайся, Кемаль. Но Феридуну теперь неловко даже говорить с тобой. А на эту тему он вообще теперь не заговаривает. Знаешь, нам уже надоело, что ты все время тянешь с деньгами.

— В самом деле? — от растерянности я не нашелся, что сказать.

Оставшуюся часть вечера я хранил молчание. На многих языках мира разочарование, которое я переживал в тот момент передается словосочетанием «разбитое сердце», поэтому в моем музее очарованности есть разбитое сердце из фарфора. Любовная боль больше не была волнением, безысходностью или злостью, как прошлым летом. Вязкой и густой жидкостью теперь текла она у меня по венам. Почти ежедневные встречи с Фюсун умерили страдания, я свыкся с болью, у меня даже завелись новые привычки, которые, врастая в мою душу, сделали меня другим человеком. Большую часть времени я теперь не сражался с болью, а лишь усмирял её либо пытался скрыть, делая вид, будто её и вовсе нет.

Но теперь место успокоившихся любовных переживаний заняла боль от унижения. До этого я полагал, что Фюсун, не желая обидеть меня, избегала тем и ситуаций, которые могли бы оказаться для меня унизительными. Но теперь, после тех грубых слов, больше вести себя с ней так, будто ничего не произошло, не представлялось возможным.