Той весной и летом мы вновь сблизились с матерью, вспомнив это давно забытое чувство. Причиной, конечно, были наши утраты: она потеряла мужа, я — Фюсун. Но боль сделала нас терпимее, добавила нам зрелости. Правда, я всегда задавался вопросом, насколько мать осведомлена обо мне? Что бы она подумала, найдя обертки от мороженого или грязные ложки? Чего бы добилась от Четина, если бы принялсь расспрашивать его, куда я езжу? Конечно, такие вопросы возникали у меня изредка, когда мне бывало особенно одиноко. Но мне совершенно не хотелось расстраивать мать, не хотелось, чтобы она считала, будто я из-за непростительной страсти, совершил, как она говорила, «ошибку, о каких жалеют до конца дней».

Перед ней я старался делать вид, будто чувствую себя гораздо счастливее, чем на самом деле, и всегда соглашался — пусть даже в шутку, — когда она предлагала сходить посмотреть для меня на очередную девушку, а потом внимательно, с серьезным видом выслушивал её подробные отчеты. Ради меня мать ходила знакомиться с Биллур, младшей дочерью Дагделенов, которые, несмотря на банкротство, продолжали вести прежний, «расточительный», по словам матери, образ жизни. Лицом Биллур оказалась действительно хороша, но ростом не вышла, поэтому было решено, что лилипутка мне не подходит, и больше о ней речи не заходило. (Надо сказать, что еще в юности мать всегда твердила нам с братом, что ей нужна невестка не ниже 1,65 м.) Также мать решила, что мне не подходит и средняя дочь семейства Менгерли, с которой я познакомился в начале прошлого лета в Большом клубе, где был тогда с Сибель и Заимом: оказывается, девушка до недавнего времени была безумно влюблена в старшего сына семейства Авундуков, который, как считалось, должен был жениться на ней. Но они расстались, притом очень плохо, парень её весьма некрасиво бросил; в обществе об этом слишком много говорили, поэтому такая партия не для меня. Иногда я начинал верить, что мамины поиски все же увенчаются успехом, который принесет мне счастье, и поддерживал её начинания, так как надеялся еще и на то, что это отвлечет её от затворничества, на которое она обрекла себя после смерти отца. Иногда после обеда мать звонила мне на работу из Суадие и с обстоятельностью деревенской сплетницы рассказывала о новой кандидатке, на которую следовало взглянуть. Например, последние несколько вечеров подряд одна девушка приплывает на катере семейства Ышыкчи[9] на пристань к соседу, Эсат-бею, и если я приеду, пока не стемнело, то смогу увидеть её, а если захочу, и познакомиться.

Теперь мать каждый день раза по два звонила мне на работу под какими-либо предлогами. Поведав, что опять нашла дома в Суадие старую вещь отца (например, его летние черно-белые туфли, одна из которых потом попала в мой музей чести и уважения), она долго всхлипывала в трубку и просила: «Пожалуйста, не оставляй меня одну». Потом говорила, что мне тоже нельзя оставаться в одиночестве и чтобы я не ночевал в Нишанташи, потому что к ужину она ждет меня в Суадие.

Иногда на ужин приезжал брат с женой и детьми. После еды мать с Беррин принимались обсуждать: детей, родственников, старые семейные традиции, постоянный рост цен, новые магазины, наряды и сплетни, а в это время, сидя на том самом месте, где некогда и отец, любуясь звездами и островами вдалеке, я вспоминал свою тайную возлюбленную, и мы с Османом подолгу обсуждали незавершенные дела компаний. Брат в те дни постоянно заговаривал, правда не особенно настаивая, о том, что мне следует войти в долю новой компании, которую они создали совместно с Тургай-беем; что они не ошиблись в Кенане, которого поставили во главе нового предприятия; и что я совершил ошибку, когда плохо обращался с ним. Еще он вполголоса добавлял, что я уже в проигрыше, не вступив в новое дело, что теперь у меня последний шанс передумать, а потом жалеть будет поздно. Его удивляло, насколько я отдалился от деловой жизни и будто даже от общества, от него самого и наших друзей, от успеха и счастья, и, недоуменно подняв брови, он спрашивал: «Что с тобой?»

А я отвечал, что несколько замкнулся в себе, так как не могу оправиться после смерти отца и неудачи с Сибель. Как-то жарким июльским вечером сказал, что мне хочется побыть одному, потому что мне тоскливо, но Осман так посмотрел на меня, будто я сошел с ума. Правда, мне казалось, что брата устраивает степень моего нынешнего «сумасшествия», но, если странности продолжатся, он с удовольствием воспользуется ими против меня, закрыв глаза на публичный позор, который принесет семейная вражда. Однако эти тревожные мысли посещали меня в весьма благодушном настроении, то есть в дни после встречи с Фюсун; когда же я тосковал, то мог думать только о ней. Мать чувствовала эту неотвязную черную страсть и волновалась за меня, хотя ни о чем знать не желала. Я гадал, что ей известно, но мне совершенно не хотелось, чтобы она знала о моей любви к Фюсун больше, чем мне это представлялось, — даже если это так и было. Видимо, ей тоже не хотелось знать больше своих догадок. Подобно тому как я простодушно желал уверитья после каждой новой встречи с Фюсун, что не имею серьезных чувств к ней, то и мать настойчиво старался убедить, что страсть моя не имеет никакого значения. С этой целью я однажды, между делом, рассказал ей, что как-то возил дочку тети Несибе с молодым мужем на ужин, а в другой раз — что мы по настоятельному приглашению её супруга втроем ходили в кино на фильм, к которому тот написал сценарий.

— Дай-то им Аллах счастья! — сказала мать. — Я как-то слышала, парень с киношниками водится, в «Йешильчам» ходит! Расстроилась. Впрочем, какой может быть муж у девушки, не стесняющейся выставить себя на конкурсе красоты? Но раз уж ты говоришь, что все у них хорошо...

— Парень он как будто разумный...

— Ты что, с ними по кино ходишь? Смотри, будь осторожен. Несибе — добрая, но та еще интриганка. Послушай-ка лучше, что я тебе скажу. На пристани перед домом Эсат-бея сегодня будет званый вечер. От них человек приходил, нас приглашали. Ты сходи, а я попрошу поставить мне кресло под смоковницу и буду смотреть на вас издалека.

Много лет спустя я раздобыл у коллекционеров для своего музея входные билеты, фотографии зрительных залов и программки из летних кинотеатров, в которых с середины июня по октябрь 1976 года мы посмотрели более пятидесяти фильмов. Феридун заранее узнавал у знакомых прокатчиков, где идет та или иная нужная нам картина, и, когда темнело, мы с Четином, как обычно, забирали их с Фюсун от двери их дома в Чукурджуме и ехали в кинотеатр. Летние кинотеатры устраивали в разных районах города, поэтому нам доводилось часто теряться по дороге, так как за десятилетие Стамбул разросся, а пожары и новостройки изменили некоторые кварталы до неузнаваемости, и, стоя посреди какого-нибудь переулка на окраине города — узкого, но многолюдного из-за многочисленных приезжих, — мы были вынуждены спрашивать дорогу. Нередко приезжали в последний момент, иногда едва успевали зайти в зал и, сразу оказавшись в кромешной тьме, понимали, где сидим, только в пятиминутном перерыве, когда зажигался свет.

Прошло много лет, и впоследствии почти все парки, где располагались эти кинотеатры, были уничтожены, а на месте спиленных шелковиц и платанов построены многоэтажные жилые дома, сооружены автостоянки либо раскинулись поля для мини-гольфа с зеленым синтетическим покрытием. Но я и теперь помню, как поражали меня тогда лица зрителей на фоне крашенных известью стен сараев-мастерских, полуразвалившихся османских особняков, ободранных жилых малоэтажек с бесчисленными балконами. Грустные сюжеты мелодрам, которые мы смотрели в те дни, смешивались в моем воображении с судьбами этих людей, щелкавших на скамейках семечки; и образы мамаш в платках, папаш, не выпускавших весь сеанс из рук сигарету, многочисленных чад с лимонадом и одиноких безработных холостяков становились частью истории, которую рисовал нам фильм.