И в конечном усилии, теряя остатки воли, одну пятерню клал жене на шею сверху, а другой придерживал снизу, запрокидывая ей голову до предела, путаясь в ее роскошных волосах, и ощупью находил ее рот… А она, упираясь пятками в зеркало, вцепившись в горностаевое покрывало, толчками приникала к нему, пока он не взвился с рыком и не свалился на нее, всей тяжестью, ощущая низом живота, как сокращается ее горло…

– Боже мой, какая красивая штучка! Что это такое?

– Я думаю, это бриллиантовая диадема.

– Ди-а-де-ма… - по слогам повторила она, пока Коваль защелкивал ей на шее застежку. - Какое смешное и трудное слово. Откуда она у тебя?

– Подарили, в Париже… добрые люди. Можешь гордиться, ее носили французские королевы.

– А можно, я буду гордиться тобой?

– А раньше ты мной не гордилась? - Кончиком языка он собирал капли пота с ее спины.

– Очень странно, - надулась Надя. - Почему это мне никто, кроме тебя, ничего не дарит, а тебе какие-то люди, непонятно за что, приносят красивые камни. Они что, дороже золота?

– Мне ее подарили, потому что знали, что у нас с тобой юбилей.

– Кто у нас?!

– Пятнадцать лет.

– Ой, молчи! - Надя шлепнула его по губам, затем упала на спину, сладко потянулась, и притянула мужа к себе. - Я ужасно старая, да?

– Ты самая молодая и самая красивая!

– Я толстая и беззубая. Вот, видишь? - Она продемонстрировала мужу очередную дырку в десне. - А у тебя стало еще больше седины…

– Теперь ты уйдешь от меня к хану? Он молодой и черноволосый.

– Я подумаю, как поступить, - хихикнула Надя. - Ой, да ты ревнуешь меня, Кузнец? Ой, как весело!

– Нет ничего веселого. И вовсе я не ревную, просто уж больно ты там задержалась, - он старался говорить небрежно, но что-то его выдало.

– Кузнец, ты остался таким же дурачком, как пятнадцать лет назад, - Надя приподнялась на локте и водила пальчиком по его губам. - Ты знаешь, что к хану приезжали посланцы Карамаза?

– Что?! - Коваль чуть не свалился с банкетки. - Ты там, в постели, шпионила или детей делала, я не пойму? Откуда ты знаешь про Карамаза? Кто тебе назвал это имя? Халитов не настолько глуп, чтобы раскрывать рот в присутствии моей жены!

– Хан совсем не глуп, - задумчиво откликнулась Надя. - Он мне, как бы, ничего не говорил. Всё получилось очень странно… На второй день он пригласил меня на охоту, с ловчими птицами, потом мы ужинали в поле, жарили мясо. Меня охраняли, кроме твоих ребят, еще человек десять, ты не представляешь…

– Прекрасно представляю, - Коваль подумал, какую охрану выделил бы он, если бы к нему приехала ханская жена. У Халитова было три жены, и Артуру говорили, что все три появлялись на людях с закрытыми лицами. Слава богу, мамой была лишь одна, и чтобы забеременеть помощь питерского губернатора ей не требовалась. И так всё время на сносях ходила. Точнее, изредка выезжала в закрытой машине…

– И когда мы покушали, Эльсур даже предложил мне вина, хотя ему самому пить нельзя. Потом он играл в нарды с твоим полковником, и еще были его генералы…

– У всех генералы, - тяжело вздохнул Коваль. - А у меня, народу больше всех, а генерал всего один…

– Они говорили о волнениях на юге, а потом Халитов сказал, что Уфа решила выйти из Пакта…

– Напугали ежа одним местом!

– Халитов сказал, что Уфа выходит из Пакта, потому что не хочет разногласий с Качальщиками. Качальщики требуют, чтобы горожане не запускали старые заводы, и башкирские муллы с ними согласны. Они тоже говорят, что все беды оттого, что русским неймется. Муллы говорят, что надо жить по Книге сур. Надо чтить бога, соблюдать посты и не хлестать водку, тогда и земля не будет качаться. А еще надо прекратить учить женщин грамоте, запретить неверным торговать на рынках…

– А при чем тут мы? Мы с ними, практически, не общаемся.

– Ты знаешь, мне показалось, что Эльсур рассказывал всё это не только для мужчин, но и для меня. Даже, скорее для меня.

– То есть, для меня? - уточнил Артур.

"Это становится занятным, - подумал он, разглядывая пышнотелых ангелов на потолке. - Хан что-то задумал. Прямо говорить не хочет, а на дружбу намекает. Интриги, интриги… С другой стороны, нам с Казанью делить нечего: и друг от друга далеко, и дел общих почти нет. Тут вон с Таллинном цапаемся, новгородские буянят, купцов давеча поколотили, короче, со своими бед по горло…"

– Твои ребята стали хану возражать, - вполголоса продолжала Надя, водя указательным пальцем по мужниной груди, - убеждали его, что Качальщики вовсе не против заводов, если не сливать грязь в реки, и высаживать деревья, и всё такое… Они разбуянились, тебя защищали. Рассказывали ему, сколько ты в Питере мастерских запустил, и про свет на улицах, и про паровики, и про биржу. Хан слушал, слушал… Знаешь, как он слушает: глазки прикроет, сам кругленький, вот и кажется, что добренький. Так он их слушал, пока не выдохлись, а после сказал, что и сам всё это знает.

Сказал, что в Питере полно татар и что сам он у нас на бирже деньги оборачивает, и даже казанские рубли готов нашими заменить. И вообще, про губернатора Кузнеца он слышал много хорошего, но жить теперь они будут своим умом.

Тут он опять, вроде как погромче заговорил, чтобы я слышала. Он сказал, что жить надо так, как завещали деды. Тогда все сытые будут, и раздоры кончатся. И тут такое на нас погнал… И про то, что в Питере гулящие девки в кабаках нагишом пляшут. И про то, что ты такие кабаки со спальнями разрешил, и налоги с них в казну берешь. И про то, что у нас девкам и бабам курить на улицах не запрещают. И про то, что у нас тех мужиков, кто с другими мужиками милуются, не топят, как у них, и причиндалы им не режут… Вот, говорит, приезжали гости с юга, там всё строго, потому и народ не балует. Гулящих палками да камнями бьют, и школы только при мечетях оставили, потому что от школ самый большой вред идет.

И мы, говорит, скоро у себя так сделаем, дайте срок. А иначе, сказал он, вернутся времена Большой смерти. Тут стало так тихо… Сам знаешь, всуе Большую смерть поминать негоже.

"Это с чего, такие страсти? - спросили наши. - Лет десять, почитай, уже масок никто не носит, а дети так и не помнят, откуда Большая смерть взялась".

"Это и плохо, - сказал Халитов, - что не помнят. Большая смерть пришла к людям, когда они на бога плюнули, и стали жить как скоты. Я слышал, - говорит он, - что у вас, в Петербурге, в школах до того дошли, что лекарихи девок без стыда учат, как с мужчинами ложиться. А еще я знаю, что у вас не трогают тех, кто жует траву и курит зелье, и вместо того, чтобы бить их насмерть палками, отправляют к Хранителям, на лечение. И что на такое грязное дело лекарей сам губернатор подбил. А с того, мол, началась Большая смерть, что стыд потеряли".