спиной к покосившимся доскам и некоторое время просто смотрел на крыши домишек, на огоньки в окнах, вслушивался в ленивый брёх собак и шелест еловых ветвей за плечами.

То ли слова господина Туллэка, то ли свежий воздух сделали свое дело — Гвоздь протрезвел. Он дождался, пока подойдет врачеватель, и махнул рукой, указывая одновременно и на лес, и на зданьица:

— Вот почему.

— Что?

— Вот почему я — жонглер, а не, допустим, придворный бард.

Господин Туллэк сдержанно кашлянул и счел за лучшее промолчать. Он определенно считал, что елки вокруг трактира «Горячая уточка» вряд ли способны кого бы то ни было сделать жонглером.

— Ощущение свободы. По сути, то же, из-за чего вы так пылко защищали свой покой в Трех Соснах. Разве я не прав?

— Не совсем. Хотя отчасти… да, пожалуй.

— Вряд ли вы ездили за Хребет по собственной воле… — Господин Туллэк вздыбил подбородок и расправил плечи:

— Ошибаетесь! Как раз по собственной. Вот оставался бы там уже вопреки ей.

— А врачевателем тоже стали по своему желанию? — Он засмеялся:

— Теперь понимаю, к чему вы клоните. Да, как ни странно, врачевателем стал, потому что так захотел. Благо, в обители нас учили этому искусству.

— Ну да, — пробормотал Гвоздь. — Само собой. Потому и имя такое, верно? Интересно, кому первому взбрело в голову, что имена с этими всеми двойными «лл», «нн» и «рр» в центре способствуют святости их носителей?

— Кажется, этот обычай очень древний, его придерживались еще на Востоке. Кстати, и у тайнангинцев есть поверье, что «длинный» согласный во втором имени означает особую духовность — но вместе с тем и особые жизненные сложности.

— Ну вот, господин Туллэк, и ответьте мне теперь, повлияло это «лл» на вашу жизнь или нет? Или влияет не «лл», а то, что вы знаете про традицию? Неужели, — засмеялся Гвоздь, — «особая духовность» вкупе с «жизненными тяготами» выпадают только тем, у кого во втором имени «длинный» согласный?

Не-е-ет! Нас с детства приучают видеть стены темницы там, где их нет и никогда не было! Родился в семье крестьянина — значит, обязан всю жизнь копаться в земле; лежит у тебя к этому душа или нет, никого не волнует. Родился сыном купца — изволь по отцовым стопам, любезный. Если твоя колыбель провоняла рыбой, а собаки во дворе дерутся за рыбьи потроха — привыкай к мысли, что твой удел: удочка, сети и вечная борьба с волнами. По-другому не может быть, потому что ты, как в священном зоосаде, появился на свет именно в этой клетке! Даже отпрыски знатных родов, по сути, так же лишены свободы выбора. Всей разницы, что клетки у них — золотые,

Но что заставляет нас сидеть в этих клетках? Ведь только приглядись — поймешь: побег возможен! Расстояние между прутьями широко, а дверцы не заперты. Но страх сильнее! — страх перед неизвестностью, страх перед тем, что снаружи. А знаете, что там, снаружи?

Господии Туллэк покачал головой. Похоже, его увлекла метафора, разворачиваемая Гвоздем.

— Там — зеркала! — с надрывом и насмешкой выкрикнул тот. — Всего лишь зеркала, в которых можно впервые увидеть самих себя. То, как мы, звери, выглядим. Нашу божественность, если хотите. Тем, кто свято проживет жизнь здесь и сейчас, «Бытие» сулит по смерти вечность без забот — то высшее, о чем может мечтать человек: перевоплощение в священных животных, не обремененных исконным людским проклятием — сомнениями, мучениями, сознанием, душой. И поэтому мы, люди, здесь живем как в преддверии той, «естественной», жизни: принимаем как должное клетку обстоятельств. Плюем на то, чего хочет душа. А чтобы выйти из клетки, нужно заглянуть себе в душу, насмотреть в глаза тому человеческому, что в нас есть. Перестать жить по привычке, по законам стада и рода.

Это стра-ашно. звери всегда первыми отводят взгляд, если играют в «гляделки» с человеком. Слишком много в нас жестокости, готовности убивать и мучить без причины — хотя и неестественных любви, самоотверженности, отчаяния тоже много.

— И потому вы стали жонглером?

— Конечно нет! Тогда мне такие мысли и в голову не приходили — клетки, зеркала, копание в собственной душе… Если б кто-нибудь в те дни спросил меня об этом, я рассмеялся бы ему в лицо! Нет. Просто с годами говоришь себе: зачем? Почему я не захотел, как все, жить в клетке? Почему вообще решил, что из клетки можно и нужно уйти? И почему другие — большинство! — остаются там навсегда, почему подыхают в собственном дерьме и не мучаются, принимают как должное и дерьмо и прутья?!

— По-моему, всё не так уж безнадежно. Вы видите обреченность там, где всего лишь порядок.

— Порядок священного зверинца! Противоестественного, по своей сути, заведения. Так и мы, зная о необходимости следовать заповедям «Бытия», в повседневной жизни не придерживаемся их.

— А знаете, господин Кайнор, с уважением произнес врачеватель, — из вас получился бы отличный проповедник. Такой талант жалко в землю зарывать, Крот Проницающий — свидетель!

— Разве я зарываю? Наоборот, всячески развиваю и подпитываю. Мне, господин Туллэк, моя клетка — та, которую я сам выбрал и построил, ох, как дорога! Она совсем не похожа на вашу, но я ее люблю так же, как вы любили свою. Или мне теперь следует тоже говорить о своей «любил»? — Он придвинулся к врачевателю вплотную и скривился в полуусмешке-полуоскале: — Вы ведь вдребезги разбили мою клетку, господин Туллэк! Может, мне никогда больше и не удастся выстроить еще одну, в которой я бы чувствовал себя так естественно? Все мы, ублюдки, выродки — ни звери, ни люди, — все мы ищем клетки где бы чувствовали себя естественно, потому что не способны жить в тех клетках, где рождаемся, — но и без клеток жить не способны! Свобода воли, как бич охотника, загоняет нас обратно. Я тоже хочу в клетку, слышите! Хочу в клетку, в уютную, привычную клетку, которую я выстроил из дорог, трактиров, песен, девок по три медных «плавника» за ночь!.. Зачем вы показали мне то письмо?! — Гвоздь кричал прямо в лицо своему собеседнику, чувствуя, как мутится голова от выпитого, сказанного и того, о чем он промолчал.

Взгляд господина Туллэка — понимающий, сочувствующий — подействовал, как удар коленом в причинное место.

— Простите, — сказал Гвоздь, отводя глаза. — Простите меня за то, что я тоже когда-то разломал вашу клетку. Мы теперь оба ничем не защищены от бича охотника. Пожалуй, в этих обстоятельствах нам стоит держаться вместе, что скажете?

— Наверное, вы правы, господин жонглер. А еще я скажу, что вы чем-то