— Что за дела?!

— Ты это о чем? — чересчур уж спокойно спросил Ролл И взглядом показал, мол, руку-то с плеча убери.

— Не ряди меня в дураки, ладно? — процедил Гвоздь. — Вы что, сговорились все? В прошлый раз, помнится, нас здесь по-другому встречали. А теперь носы воротите, как от тухлятины.

Упрямец едва заметно качнул головой:

— Но ведь… в прошлый раз и ты в другой компании путешествовал. — Было видно, что он собирался не так ответить, да в последнюю минуту передумал, сдержался. — Раньше ты был жонглер Рыжий Гвоздь, поэтому к тебе и относились, как к жонглеру. А сейчас — гляди, в каком обществе ездишь, деньгами, говорят, соришь направо-налево. — (Что да, то да, часть причитающейся ему суммы графинька выдала еще в начале пути, на дорожные расходы. Гвоздь и расходовал помаленьку. Знал бы, что так будет, не тянул бы с собой столько вещей из боязни лишний раз одолжиться у чернявой; зато теперь он сам, в случае нужды, может ей ссудить под процент кругленькую сумму!)

— Кто ты теперь? — продолжал Упрямец. — Точно — не жонглер. Жонглер бы никогда в один экипаж с господами не сел. Знаешь, как тебя наши называют? Не Рыжий — Ржавый Гвоздь.

— Спасибо, — медленно произнес Кайнор. — Разъяснил болвану. Успокоил душу мятущуюся. Значит, «Ржавый»? Ну ладно, иди, Ролл, тебя клиенты заждались.

Тем вечером Гвоздь напился вусмерть. Графинька и Матиль с Талиссой давно поднялись к себе в комнаты, Айю-Шун тоже убрался, остались господин Туллэк и Дальмин. Кажется, они бы тоже с удовольствием отправились на боковую, но боялись, что Гвоздь без присмотра натворит делов. «Дур-рачье, — думал он, яростно терзая струны отобранной у местного игреца лютни. — Дур-рачье городское, оседлое. Захочу — так и так натворю! Вы мне, что ль, запретите?»

Клиенты в «Хвосте» были не то, что в городских тавернах, — всё больше мужики сурьезные, угрюмые, с бородато-усатыми рожами и блескучими глазенками. Медведи в рубахах! Разве ж они поймут?

А Гвоздь разве ж для них песню затянул?

Ах ржавчина что золото: горит огнем!

А времечко безжалостно — железных гнет.

В труху дубы, в безделицу — тела, дела.

Мечом тупым на деле ли — отрубишь длань?

Иль на веселом торжище себя продашь?

Задешево? втридорога? — какая блажь!

Что, «денежки»?! Под стеночкой, как тень, крадись!

И смерть твоя — ох, стерва же! — целует жизнь.

Как жижица болотная, сочится кровь.

Душа канючит: «Плохо мне!» — «Не прекословь!»

А спросят люди, где же, мол,

твоя душа? —

ты в рожу плюнь им вежливо,

подкинь деньжат.

Что души, жизни? — золото! — им дорожат…

Сколько тогда он рассыпал этих самых деньжат — не помнит, не считал. Только под утро мелькнула мыслишка-крыска: сори-сори, привлекай внимание «лесных стражей»; мелькнула — и пропала. Плевал он на «стражей» и ихних «баронов»! Плевал!

…Уже когда собирались выезжать из «Хвоста», Ролл-Упрямец сунул Гвоздю в руку мешочек с монетами.

— Считай, — сказал, — плата за песню. И вот еще что. У нас говорят так: влез в карету — будь графом. А графьев здесь, Гвоздь, не очень жалуют, ты учти. Особенно тех, которые раньше жонглерами были, а нынче «деньгами в рожу плюют». И обижаешься ты зря, Гвоздь. «Рыжий» это ведь и значит «ржавый», ты всегда таким был, только теперь тебя люди правильно назвали, делов-то.

Кайнор постоял, поглядел ему вслед… полез в экипаж. Ну не драться же с Упрямцем!

…да и что толку драться?!

Они ехали, двуполку трясло на ухабах, а Гвоздь всё таращился в оконце, на елки. Улыбался криво собственному отражению:

«Скажешь, не знал, что так будет, когда соглашался на эту поездочку? Знал. Потому и не хотел соглашаться. А согласился, потому что верил: с тобой не так, как со всеми. Тебя народ за гвоздилки уважает, а значит, многое простит.

Но скажи, для чего им тебя прощать?! Был свой в доску и вдруг сморгнулся в графские прислужники. Такого, брат не спускают.

А ведь и впрямь уважали тебя. Иначе бы давно уже валялся под забором с «пером» в боку да с двумя медными «очами» на глазах. Хотя… другому бы, кто помельче и незаметней, глядишь, и сошло бы с рук. Не заметили бы. А ты — Гвоздь, любимец публики. Публика — не девка публичная она ревнива и обид не прощает. Измен — тем более».

Отражение прищурило глаза.

«А может, наплевать? Паломничество на полпути всё равно ж не прервешь, так? Ну а как разберемся с этими ветеранами-заговорщиками — вернусь к Жмуну, если он к тому времени еще будет по стране колесить. С теми-то деньгами, что ему заплатили, вполне можно и осесть где-нибудь. Ну, осядет — к Агридду примкну, к Дэйнилу или к Нувинне-Попрыгунье. И — снова за старое!..»

Отражение в окошке отвернулось.

Потому что — понял вдруг он — не будет никакого «старого». Дело не в деньгах, которые заплатила графинька, их-то еще можно куда-нибудь пристроить: пропить, продуть в карты, купить наконец роскошную карету, набить доверху богатыми цацками и пустить под откос, — можно, можно с проклятущими деньгами что-нибудь сотворить!

Но письмо покойного Н'Адера под откос не пустишь.

Следующим вечером Гвоздь снова надрался. Уже не лез к очередному трактирщику с разговорами, просто накачивался дешевым пивом, которое почему-то отдавало свежей хвоей, да пьяно следил за посетителями. Пару раз порывался что-то сыграть, спеть, на худой конец пожонглировать ножами, но ножи предусмотрительные Дальмин с врачевателем куда-то успели попрятать (как? когда?! у-у, г-гады!..), играть было не на чем, петь — нечем: голос сел. А вот не хлобыщи, Гвоздь, столько холодного пива!

Еще и господин Туллэк клещом присосался: что ж вы, мол, разлюбезный наш, ведете себя… некрасиво. Кайнор ему: а я и не граф какой-нить, чтоб красиво себя вести!

«Но вы же в компании приличных людей! Да еще дамы с нами! И девочка маленькая!»

Вот тут врачеватель уел Гвоздя. Хотел он ответить в том смысле, что у Матиль папашка-то пьяницей был беспробудным, так что нечего, господин Туллэк, мне…

Не ответил.

— Пойдемте-ка на двор, — предложил, — пройдемся.

Здешние трактиры все были устроены по одному принципу и представляли собой нечто вроде хутора, где к собственно трактиру прилепилась масса зданий, больших, средних и совсем крошечных — там жила прислуга, содержали скотину и тому подобное.

Гвоздь отошел к дальнему забору, за которым темнел лес, прислонился