ли Кылю или другая Кылю, — о том мы не знаем. Думаем, поскольку тот старый Кендык учил и приказывал людям и вел, куда надо, а этот Кендык учит и приказывает и тоже ведет, куда надо, — должно быть, это тот самый Кендык.

Когда жил первый Кендык, тогда тоже были старики столетние. Был Краб-Аввий, он сидел в тине и мутил клещами тину, и когда Кендык позвал: «Достаньте комок тины, буду строить мир», Аввий сказал: «Не достану». Был другой старик, толстоносый дятел Като, он сто лет долбил уносом тополевую кору, и когда Кендык попросил: «Дайте кусочек коры, сделаю лодочку, поеду по воде, объеду весь мир», Като сказал: «Не дадим». А все-таки вышло не по-ихнему, а вышло так, что Кендык перестроил мир.

Так и теперь. Я вместо дятла Като, а Мишка Кулдарь вместо Краба-Аввия, а Кендык второй или третий вместо Кендыка первого. И как мы ни спорим, но все-таки мир перестроится. Меняются крабы и дятлы, а мир тоже меняется, портится, блекнет, и надо его перестроить, исправить. Кто правит миром? Миром правит Кендык. Так было, так будет. Мир тот же, и Кендык тот же. Мы пойдем за Кендыком.

Два отставных старика построили религию Кендыка и подняли ее на степень философии. Но это была религия двух одиночек.

Вторая пятилетка одунского хозяйства развернулась во всю ширь. Консервные заводы, мясные, рыбные, строились сперва по американскому типу. Были у Америки такие же консервы, но покупателей не было, и она продавала их на всех международных рынках по самой дешевой цене. Но к третьему году одунские заготовщики напали на счастливую мысль: наряду с американскими консервами готовить местные пищевые продукты и лакомства, которые готовились на Севере в течение десятков поколений. На длинных вешалах и сушильнях провешивали юколу, особым образом нарезанную, провяленную и подсоленную, слегка подкопченную и завязанную в пачки по пятьдесят штук в вязке. Связку юколы зашивали в тальничную корзинку, и этот бескостный и нежный продукт, тающий во рту, как масло, с меткою: «Сделано в Одунске», в два года завоевал весь мир. На больших сковородах жарили порсу, крупу из рыбы, все время подливая рыбьего жиру и осторожно отскребая подгорающую порсу от гладкого железа. Порсу набивали в берестяные ведра, турсуки, туго зашивали берестяною крышкой и, поставив такое же гордое клеймо: «Сделано в Одунске», посылали на продажу черт знает куда — в Австралию и в Аргентину.

Собирали и сушили морошку и черную смородину, варили экстракт из крупной лесной голубики, коптили полотки — половинки гусей и уток, которые добывались ежегодно десятками тысяч на тундренных озерах. Север засыпал СССР своими основными кормами и лакомствами в уплату за сахар и хлеб.

Звериный питомник тоже получил своеобразное развитие. «Друзья пушного зверя» в конце концов сделали ручными белок и лисиц и даже маленьких бурундучков, наполнявших приамойские леса. Они научили зверьков всевозможным забавным шуткам, которым позавидовал бы цирк дедушки Дурова, разыгрывали с ними всякие звериные сказки и созидали, таким образом, особый звериный театр.

Так, сказочка про белку и бурундука разыгрывалась в лицах. Бурундук и бурундучиха приходят на берег реки, принимаются пить, бурундучиха падает в воду и тонет. Чтобы вытащить ее из воды, бурундук старается высушить речку. Он макает хвост в воду, потом убегает в кусты, хвост выжимает на землю и опять в воду, и опять в кусты.

Белочка смотрела, ей стало жалко, и она погладила бурундука по мокрой спинке: «бедный бурундук». И три беличьих когтя провели у бурундука по его влажной шубке три четких светленьких следочка. Оттого у бурундука осталась полосатая спинка.

Эта звериная пьеска при участии белочки и двух бурундуков имела огромный успех во всех школьных театрах Севера, начиная от устья Родымы до Мезени и Пеши у Белого моря.

К сожалению, каждую осень нужно было реализовать запасы пушнины, то есть убивать и обдирать всех этих милых, забавных пушистых зверьков, которые ели из рук и заползали к «друзьям» за теплую пазуху Малолетние «друзья» поднимали плач и вой, забирали питомцев своих и убегали в лес.

В конце концов состоялось неписанное соглашение, и нашелся выход, безобидный для обеих сторон, Одунский Север открыл торговлю ручными зверьками, хорошо дрессированными и способными на всякие штуки.

Оленное хозяйство сохранило свою роль в отношении снабжения мясом и шкурами. Оленей продолжали колоть по осени, снимать с них шкуру и пускать в продажу. Под наблюдением Рультыны развился обширный и изящный пошивочный промысел. Шапочки, шитые из гладких полосок и глянцевитых лапок маленького оленьего «выпоротка», такие же сумки и перчатки с изящной отделкой из алой мандары[56] и пушистого белька[57], шубы-полуюбки без разрезных пол, вышитые по подолу разноцветными шелками, лосиной шерстью и бусами, коврики из черного и белого меха, переложенные квадратами в шахматном порядке, круглые диванные подушки, туго набитые морскою травою и обшитые снаружи глянцевитой шкуркой мелкого тюленя или пыжика, — все эти прекрасные товары и продукты получили широкий и твердый рынок далеко за границей СССР.

У одунов была собственная моторная лодка, которая ходила взад и вперед по обоим Амоям и по самой реке Родыме до далеких верховьев, и моторная шхуна для выхода в море на промысел тюленя. На культбазе была даже маленькая верфь для постройки вельботов, плоскодонных и килеватых, челноков, долбленых и шитых. Эту работу одунские мастера тоже вели по-своему. Лодки сшивали древесными корнями, конопатили сушеным мхом, смешанным с заячьей шерстью, смолили, но все это делали иначе, чем прежде, — зорко следили за каждым швом, за каждым скреплением деревянных частей.

Одунские челны высоко ценились. Они попадали даже в речные спортивные клубы на Неве и Москве-реке и служили для гонок с двуручным веслом один на один. Но основным промыслом оду некой Родымы был сплав леса. Огромная прямая лиственница, с деревом твердым, как желтая кость, не гниющим в течение более чем полвека, тысячами вырубалась в верховьях всех южных и восточных рек. Одуны сшивали их в легкие плоты особого северного типа. Сотни плотов ежегодно спускались к Сухарному устью реки Шодымы, где завязался бойкий порт, привлекший к себе иностранцев с обоих океанов: с западных окраин Полярного моря и с восточного тихоокеанского прибрежья. Здесь, в этом порту встречались Япония с Норвегией и с Канадой. Одунская культбаза тоже выросла в бойкий городок, в котором было уже до тысячи жителей. Общее число населения Одунского района считалось в десять тысяч. Новый социальный магнит отовсюду притягивал раздробленные частицы одунского племени. На базу выходили не только обруселые одуны из старых