Дворянином мог быть всякий – при Николае Первом и Александре Втором дворянство давалось и евреям (бароны Гинзбурги и пр.), но принадлежность к «господствующей нации» не давала решительно никаких – ни юридических, ни бытовых – привилегий.

Только два народа имели основание жаловаться на неравноправие: поляки и евреи. С Польшей был у нас тысячелетний спор о «польской миссии на востоке»; русская политика по отношению к Польше была неразумной политикой, но поляки разума проявляли еще меньше. В еврейском вопросе было много безобразия. Но основная линия защиты только что освобожденного и почти сплошь неграмотного крестьянства от вторжения в деревню «капиталистических отношений», которые по тем временам олицетворялись в еврейском торговце и ростовщике, была в основном тоже правильна. Черта оседлости была безобразием. Погромов русское правительство не устраивало никогда, но официальный лозунг «Россия для русских» был только очередным отступлением от заветов князя Олега к заветам Отто Бисмарка: Бисмарк в те времена был в такой же моде, как сейчас демократии.

Если исключить два очень больных вопроса, польский и еврейский, то никаких иных «национальных вопросов» у нас и в заводе не было. Никакой грузин, армянин, татарин, калмык, швед, финн, негр, француз, немец или кто хотите, приезжая в Петербург, Москву, Сибирь, на Урал или на Кавказ, нигде и никак не чувствовал себя каким бы то ни было «угнетенным элементом» – если бы это было иначе, то царскими министрами не могли быть и немцы, и армяне. Все это мы учли очень плохо. Очень много мы не знаем вовсе. Вот одна из таких вещей.

В мое время в 1912–1917 гг. филологический факультет Петербургского университета считался лучшим в мире. Юридический факультет начинал считаться лучшим в мире. На нашем юридическом факультете подвизался, однако, проф. И. Петражицкий – творец первой более или менее русской теории права – психологической теории. Проф. И. Петражицкий – чистокровный поляк. Он начал свою карьеру в германских университетах – часть его работ написана по-немецки, потом побывал в Кракове и потом, все-таки, обосновался в Петербурге. Несколько позже он репатриировался к себе на родину. У себя на родине он оказался гражданином второго сорта – точно так же, как гражданами второго сорта оказались и «Аусландс дейче», радостно прибывшие «Хайм инс Райх» в объятия древней Родины Матери. Вот родина и показала им, что есть первый сорт и как надлежит вести себя третьему.

Неизвестные мне преимущества филологического факультета привлекали к нему американских студентов и студенток. В их числе были и индейцы. Настоящие. Об их научных успехах я не информирован никак. Но они принимали участие в нашей спортивной жизни, и я тогда никак не мог сообразить, что именно их так привлекает к «русской демократии». Теперь я это кое-как соображаю, после моего западноевропейского опыта.

Петербург был, конечно, интернациональным городом. Но даже и в Петербурге все-таки сказывалось «русское влияние». Оно, в частности, заключалось в том, что если бы какая бы то ни было семья, группа, кружок и пр. попробовали бы как бы то ни было задеть национальное достоинство финна или индейца, поляка или татарина, – то это было бы общественным скандалом. В Германии были, а в САСШ есть и сейчас рестораны и гостиницы, спортивные кружки и университетские объединения, в которые «вход евреям запрещен». У нас это было невозможно. И единственным исключением было гимнастическое общество «Сокол». Но и «Сокол» был тоже обезьянством: чешские провинциальные масштабы мы пытались перенести на русскую имперскую почву: в соколы принимали, видите ли, только славян. В том числе, правда, и татар. Но не принимали ни немцев, ни евреев. По тем временам я измерял достоинство людей по объему их мускулатуры, – как, очень вероятно, измерялось оно во времена Олега. Но я никак не мог примириться с измерением человеческого достоинства по принципу национальной принадлежности. Думаю, что совершенно то же было и в дружинах киевских князей. То же было и у престола Императоров Всероссийских. То же было в любой российской деревне и в любом русском городе.

Это свойство, которое характеризует русскую доминанту и при Олеге, и при Николае Втором, сделало – раньше «Империю Рюриковичей» и потом «Империю Романовых» – нашей общей империей. Если бы это было иначе, то империя, включавшая и включающая в свой состав десятки и сотни народностей, одиннадцать веков не продержалась бы.

Я не хочу идеализировать нашего прошлого. Доминанта уживчивости никогда не была реализована на все сто процентов. Всякий мужик рассматривал всякого цыгана как еще не пойманного конокрада. Все русские правительства, начиная с киевского, кончая петербургским, рассматривали почти всякого поляка, как проводника «Польской миссии на Востоке», то есть «Польша от моря до моря», и католицизма от Балтики до Тихого Океана. Еврейство рассматривалось, по преимуществу, как носитель капиталистической свободы конкуренции, а «капитализм» у нас не любили ни «реакция», ни «революция». И по той простой причине, что и реакция, и революция были в одинаковой степени крепостническими. «Свобода конкуренции» была так же неприемлема для тульских помещиков 1840 года, как и для тульских плановиков 1940-го. В истории крушения русской государственности и поляки, и евреи кое-какую роль сыграли – в общем, очень скромную. И за крушение Империи и поляки, и евреи заплатили больше, чем какая бы то ни было другая народность Империи Российской. При царях и полякам, и евреям было не очень хорошо. Но при Сталинах – Гитлерах им стало намного хуже.

В России и Киевской, и Московской были удельные войны. Но не было внутринациональных войн. Кровавые споры между Новгородом и Суздалем, и между Вильной и Москвой, были спорами за первенство в общем национальном доме, который всеми спорившими признавался своим домом. И хотя новгородцы, разбив Андрея Боголюбского, продавали суздальских пленников по цене половины барана, никогда новгородцы не утверждали, что они – один народ, а суздальцы – другой. Этого до Польско-Литовской унии не говорили даже и в Вильне. И князь Острожский, великий ревнитель православия, основатель первой русской типографии, идя против Москвы, вероятно искренне считал, что Русь призвана объединить именно Вильна. В его время были вполне достаточные основания считать «Сердцем России» именно Вильну. Но с того момента, когда – еще довольно смутно – стало обозначаться первенство Москвы, или, несколько иначе, – когда именно в Москве стал формироваться наш государственный строй демократического самодержавия, – массы повернули в ее сторону, и всякие дальнейшие споры стали безнадежными.

В Киевской Руси не было, по-видимому, даже и этих споров. Кривичи и дреговичи, варяги и славяне, «тюрки и берендеи» сколотили свою кооперацию как-то таинственно быстро и необычайно прочно.

Русская книжная интеллигенция веками