поляне, торки и берендеи, варяги и финны – уживаются без всякой или почти без всякой резни. Представьте себе Великий Водный Путь где-нибудь в Европе: сколько одних «заградительных отрядов» было бы понасажено на этом пути? Сколько торчало бы замков, «Раубритеров» – рыцарей, разбойников, какими пергаментами оградил бы свое право на пошлины и прочее каждый феод, который в Европе возникал на каждом перекрестке каждого торгового пути? Мы привыкли учитывать влияние существовавших явлений истории. Попробуем представить себе влияние не существовавших. Той войны всех против всех, которая была так характерна для Европы этих веков, на Руси или почти не было, или не было вовсе. Религиозных войн не было вовсе. Если бы организационная сторона русской государственности равнялась бы современной ей западноевропейской, то России просто-напросто не существовало бы: она не смогла бы выдержать. Россия падала в те эпохи, когда русские организационные принципы подвергались перестройке на западноевропейский лад: удельные наследники Ярослава Мудрого привели к разгрому Киевскую Русь, отсутствие центральной власти привело к татарскому игу, петровская европеизация привела к крепостному праву, ленинское «догнать и перегнать» – к советскому.

Организация Киевской и Московской Руси в их лучшие времена была, в сущности, элементарно проста. Можно было бы сказать: гениально проста. Это была организация единства во имя общего блага: лозунг, который красовался на знаменах Гитлера и из которого не вышло ничего. «Общее благо – перед частным». Но в немецком представлении общее благо есть гигантский пирог, и если я чуть-чуть зазеваюсь, то от этого общего пирога на мою долю не останется ни крошки. Все сразу накидываются на пирог – и от него ни крошки не достанется никому.

Об организационных способностях русского народа я уже говорил. Хочу повторить еще раз: в этом вопросе, как и в очень многих других, русское общественное сознание было переполнено безнадежной путаницей понятий и терминов. Опоздание сибирского экспресса на три часа вызывало скулеж: «вот – наша русская безалаберность, то ли дело у наших соседей немцев!» У наших соседей немцев экспресс обслуживает максимум тысячу верст плотно населенной местности, наши экспрессы покрывали и пять, и восемь тысяч верст – по тайге, по пустыням, по заносам, разливам и всяким таким достопримечательностям наших просторов. Но когда в Германии выпадает снегу на пять сантиметров больше обычного – немецкие экспрессы опаздывают не хуже, чем опаздывали наши. Мы привыкли думать – или нас приучили думать, – что уж организация быта, повседневной жизни, «мелочей быта» в Европе поставлена неизмеримо лучше нашего. Что:

«Англичанин мудрец,

Чтоб работе помочь

За машиной придумал машину.

А наш русский мужик,

Коль работать невмочь,

Запевает родную дубину».

Некрасов не сообразил того обстоятельства, что для «машины» нужны деньги, для денег нужно «накопление», и что накопление без Батыев, Карлов, Наполеонов и Гитлеров идет совершенно иными темпами, чем в их присутствии. Кроме того, Некрасов, вероятно, не знал, как не знал и я, что, например, первая паровая машина действительно была изобретена русским Ползуновым – и что она работала на алтайских промыслах за двадцать лет до Уатта и Стивенсона. Об этом писала советская пресса – и я ей не поверил. Потом это подтвердила и немецкая пресса, – вероятно, ей можно поверить. Но, вообще говоря, техническое вооружение народного хозяйства – в особенности крестьянского – в России было неизмеримо ниже немецкого. Электрическая плита, трактор (собственный!) – обычное явление в немецком хозяйстве. Автомобиль – тоже собственный – не является редкостью. Не нужно, правда, забывать и того обстоятельства, что немецкий бауэр и русский крестьянин – есть два различных социально-экономических и культурно-психологических типа. Немецкий бауэр – в русском переводе будет означать мелкого помещика или, в худшем случае, крупного «кулака». У него дом в пять-шесть комнат, участок в 50–60 десятин, земельная «рента» раз в пять выше русской (равномерный климат, близость рынков сбыта и пр.), и что все это было достигнуто, в частности, путем беспощадного вытеснения безземельного или малоземельного крестьянина в заокеанскую эмиграцию. Немецкого мужика со времени Тридцатилетней войны не жег никто. Даже обе мировые войны или очень мало задели его, или, может быть, только укрепили его материальное благополучие: он выплачивал свои долги в обесцененной марке и продавал свое масло на черном рынке. В годы Второй мировой он ел хуже, чем в мирное время, но он накоплял больше. После этой войны трактор стоил сорок фунтов масла. Сейчас же после войны для этого трактора шин не было, – но шины когда-то будут, а трактор за это время не сгниет. Но за время этой же войны – от русского крестьянского хозяйства на всем юге и западе России не осталось вообще ничего.

То, что мы называем организацией европейского хозяйства, – а американского еще больше, – есть результат многовекового и почти беспрепятственного накопления материальных ценностей. Но там, где накопление ценностей не играет решающей роли, там жизнь организована по формулировке моего сына «без применения умственных способностей».

Очень много зависит, конечно, от навыков. У нас есть бани, в Германии и в Европе их нет. Немецкий мужик моется в лоханке – кое-как и для очистки не столько тела, сколько совести. Он не купается вовсе. Когда мы с сыном в 1932 году вздумали купаться в горной речке Чу за озером Иссык-Куль – окрестные киргизы съезжались табунами глазеть на сумасшедших русских, которые ни с того ни с сего лезут в воду. Почти так же глазели на нас немецкие мужики в Баварии, Мекленбурге, Померании и Нижней Саксонии: вот, взрослые люди, а полощутся в воде, как дети. Но это может быть, вопрос «быта». Перейдем к вопросу о затрате умственных способностей.

На Невском проспекте дома нумерованы так: с одной стороны четные, с другой – нечетные. В каждом доме нумерованы все квартиры. Над каждым подъездом – дощечка с номерами всех квартир. У главного подъезда – доска с номерами всех квартир и именами всех жильцов и прочее. На каждом доме номер на фонаре – видно и днем и ночью.

На Кляйштрассе в Берлине дома нумерованы так: с одной стороны от 1 до 200, с другой от 200 до 400. Вы входите на Кляйштрассе, где-то посередке, и вы не знаете – где же, собственно, находится № 185. Он может быть в двух верстах справа от вас и может быть в двух верстах слева от вас. То есть по одной стороне Кляйштрассе нумерация может кончаться номером 200-м, но может и номером 150-м. Потом вы находите дом. Квартиры не нумерованы. Вы ищете дворника. Если