Выехали Жаке и я, а за нами человек пятнадцать улан. Жаке взял у одного из них пику, обратился ко мне и сказал весьма кстати, хотя и не понимая, что говорил, обыкновенную свою поговорку:

– Ce n’est pas la naissance, c’est la seule vertu qui fait la différence.

Мы закричали «ура!» и поскакали к неприятелю; пехота наша быстро отступала и почти бежала. Баварцы приближались к прусским орудиям. Дивизия наша уже давно села на коней и готовилась к бою; но что могли мы сделать с уланами против толпы стрелков, спускающихся с покатости на расстоянии 30 или 40 сажень от нас? Некоторые из наших подбежали к ним и стреляли по ним из пистолетов; но нас осыпали таким множеством пуль, что вмиг уже около половины наших охотников не было. Видя, что мы уланов всех потеряем и ничего не сделаем, мы решились с Жаке поднять пехоту нашу и ввести в дело тех из людей, которые прятались за каменьями и за кустами. Уланы стали их выгонять оборотами пик, а я нагайкой, так что в одно мгновение собралось много народа; к этому времени пришли еще на помощь к нам весьма кстати олонецкие ополченные стрелки, люди все храбрые и ловкие. Олонцы немедленно расположили свою цепь при прусских орудиях, завели перестрелку и стали понемногу вперед в гору подаваться. Между тем мы присоединили к ним толпы пехотинцев.

Увидев одного спрятавшегося за камнем, я ударил его плетью и, соскочив с лошади, хотел вырвать у него ружье, чтобы идти вперед для примера другим; но он мне ружья не дал, сам закричал «ура!» и бросился один на штыки вперед. Стыдился ли он или опасался плети, того не решу. Пехотных офицеров ни одного тут не было. Толпа солдат присоединилась к сему пехотинцу, заревела «ура!» и побежали в гору. Баварцы нас не дождались и побежали, отстреливаясь, в лес, мы за ними и вмиг заняли опушку леса. Огонь вдруг совершенно прекратился, и неприятель исчез.

Я пустился с сей толпой, ободряя солдат, и уже был близко леса, как лошадь мою ранили пулей в ляжку вскользь. В пылу дела я не приметил, как на мне тоже прострелили бурку. Лошадь моя захромала, но рана была легкая: содрало только кожу, и сие не помешало мне на ней ехать. Только в ту минуту, как она крепко захромала, полагая, что у нее нога перешиблена, я спешился, чтобы осмотреть рану, и, дав ей отдохнуть, опять сел верхом и донес Чаликову и Орлову об очищении леса. Они были свидетелями всего и одобрили мои действия. Уланские офицеры окружили меня и превозносили мой подвиг. С тех пор они меня еще больше полюбили и называли фланкером, достойным их дивизии. Граф Орлов припомнил мне сражение под Чириковым, о котором я упомянул в записках о походе 1812 года.

– Здесь не хуже, – сказал он, – было того вечера, как мы под картечью с несколькими казаками прогнали французских фланкеров. Вы тогда со мной были; помните, как там жарко было?

По изгнании неприятеля из леса все тронулось на рысях вперед; радость сияла на всех лицах; конница подалась вправо на гору, и мы увидели перед собой Бауцен. Фланг наш много вперед подвинулся, но мы увидели в дыму, что наш правый фланг отступает и что направление линий наших совсем переменилось. Мы стали догадываться, что правый фланг наш должен быть разбит. Генералы наши не имели довольно смелости, чтобы атаковать неприятеля с тыла многочисленными своими войсками и занять Бауцен, отчего все сражение могло бы принять другой оборот. Мы не воспользовались своею победой и остановились на высотах. Лейб-гвардии Драгунский полк был послан вправо для разогнания собравшегося там неприятельского отряда. Адъютант Крещенский, который был послан с полком сим, вскоре воротился с донесением; лошадь его была тяжело ранена.

Однако же граф Орлов и Чаликов остановились на том бугре, где донская артиллерия более трех часов так славно действовала под сильнейшим ружейным огнем. Лафеты сих орудий были испещрены пулями; два или три дерева, тут росшие, остались без листьев и с поломанными сучками.

Я уже говорил, что людей и лошадей несколько раз переменили свежими. На место убывающих из последней смены едва оставалось четыре человека; при них был храбрый офицер, бойкий мальчик лет 14-ти, который выдержал все сражение, командуя этими двумя орудиями. Граф Орлов приласкал его; назывался он Андреев. Надобно было сменить сию артиллерию, но свести ее было некем; и так набрали пехотных солдат и, прикомандировав их к орудиям, отправили их назад; на смену же им велели прийти на бугор прусскому капитану Гертигу со своей ротой.

Гертиг пришел и хотел было явиться графу Орлову и рассказать ему свои подвиги, но он был так пьян, что упал у ног графа, вмиг уснул и захрапел: Гертиг нализался, стоя еще под горой, с радости, что орудия его были спасены. Он также имел много урона, и у него оставалась только половина людей при орудиях. Наша потеря в коннице не была значительна, но пехота много потерпела.

Лисаневич, командовавший в горах еще левее нас, опрокинул также сильную колонну неприятельскую, которая скрылась. После того на нашем фланге не было более ни одного выстрела.

Я поехал из любопытства в лес и нашел его устланным убитыми баварцами; потеря их была очень значительна.

Чаликов тут же приказал Крещенскому написать реляцию при себе. Крещенский перед отправлением бумаги показал ее мне; в ней заключалось описание дела и особые похвалы на счет его, Крещенского и меня, так что, казалось, нельзя было отказать нам наград за отличие; но неблаговоление ко мне в главной квартире, вероятно, не дало ходу сему донесению, ибо я за Бауценское сражение ничего не получил, невзирая даже на изустные ходатайства Чаликова и на успехи нашего фланга. Напротив того, почти все числившиеся в главной квартире свидетели поражения нашего на правом фланге получили награды. Счастье еще не клонилось на мою сторону. Я с удовольствием надел бы знак отличия за сие сражение, ибо чувствовал, что заслужил его, свидетельствуясь всеми офицерами лейб-гвардии Уланского полка.

Лошадь моя очень устала, почему я отпросился у Чаликова съездить в прежний лагерь наш на первой позиции, чтобы переменить ее; при сем он мне поручил съездить в главную квартиру государя за приказанием.

Как я переехал горы, то стало уже смеркаться; поднялся сильный ветер со стороны Бауцена. Вьюки наши уже спешили уходить, однако я успел переменить лошадь и выехал на большую дорогу, где был свидетелем всеобщего беспорядка. Артиллерия скакала в несколько рядов назад по большой дороге, пехотные колонны на рысях обгоняли одна другую, вьюки, обозы, повозки, все теснилось, мялось на дороге, от чего пострадало много раненых. Лейб-гусарский полк прикрывал побег сей под неприятельскими ядрами, которые попадали уже в толпы бегущих. Государя давно уже не было на пригорке, и он впору уехал, потому что французский левый фланг, разбивший нас, так подался вперед, что едва не предупредил нашего отступления на большой дороге. Никто не начальствовал, и каждый старался пробраться назад, как умел. Неприятель так приблизился, что обратный путь по большой дороге для нашей легкой гвардейской кавалерийской дивизии был уже отрезан.

Я поскакал к Чаликову с известием о виденном, но он уже получил приказание отступать. Надлежало пробраться на город Лёбау горами, по неизвестным проселочным дорогам, и этот путь должен я был указать. Ночь уже наступала, когда мы двинулись назад. Я поскакал в ближайшее селение и, взяв проводника, вывел дивизию из гор к Гохкирхену, селению, знаменитому поражением Фридерика Великого. Оно было все в огне, его зажгли наши. Тут мы уже вышли на большую дорогу; но темнота была такая, что в двух шагах нельзя было человека различить. На этом месте дивизию нашу остановили несколько в стороне от дороги, полагая, что здесь будет ночлег. Мы послали людей за дровами и за водой. Все до крайности устали, и мы, прилегши на землю, уснули крепким сном; но недолго продолжался наш отдых: приказано было далее идти. В жестокую ночь сию нас несколько раз таким образом морочили. К рассвету мы прошли через Лёбау и остановились за городом на час времени; тут сыскались наши вьюки; но вскоре мы опять тронулись в поход и, помнится мне, в тот же вечер пришли к городу Гольдбергу.