Он с удовольствием прогудел про то, что «мы пришли заявить о своих правах» и про «бои за любовь» и прочее, затем неожиданно перешел к «Арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех», и вот уже Богдан переехал мост через Межу, и показались радостные, блестящие купола церквей у Соборной площади, как он обнаружил, что заунывно поет с кавказским акцентом:

— Я часто время торопил… Пускай я денег не скопил… Мои года-а — мое богатство… Тьфу! С такими песнями только подаяние просить.

И тут ему позвонили.

— Алло, Степа, — сказал Богдан, довольно улыбаясь.

Сын приглашал его на день рождения. Ага. Значит, Вероника (как и надеялся Богдан) все же проболталась, что квартиру добрый папа ищет не для себя, а для сына. После такой новости, разумеется, Степа должен был развернуться на сто восемьдесят градусов… Богдан почувствовал удовлетворение оттого, что его расчеты оправдались, но вместе с этим — горчащую грусть.

— Да, я приду. Во сколько? Где? — резко, с просыпавшимся раздражением спрашивал Соловей-старший.

Он быстро окончил разговор и прибавил скорость. Через десять минут Богдан припарковался возле бассейна — того большого рыжеватого куба с остекленной до середины стеной, куда он сам ходил плавать тридцать лет назад и где недавно он встретил мать. Как и предполагал Богдан, пара теплых слов и пышный букет роз открыли ему проход, несмотря на отсутствие справки: вахтерша была другая, а тоска по галантности у нее в глазах — та же.

В десять утра в субботу в бассейне людей было немного. Богдан плыл один по олимпийской пятидесятиметровой дорожке, поднимая брызги мощными взмахами кроля. Яркая голубизна кафеля придавала воде цвет безмятежности, цвет тропической отмели, отпуска. Сделав несколько концов туда и обратно, Соловей-старший лег на воду спиной, разбросав руки-ноги звездой, прикрыл глаза и попробовал представить себе, что у него все хорошо и сейчас он нежится в море рядом с персональным пляжем пятизвездочного отеля… Нет. Вместо радостей класса люкс вспомнился вчерашний телефонный разговор с его главбухом.

— Я подвожу баланс, Богдан Анатольевич, — скорбным голосом возвестила главный бухгалтер.

— И что баланс, Зульфия Хайдаровна? — отозвался Соловей.

— По-прежнему. Отрицательный собственный капитал у нас по-прежнему, Богдан Анатольевич.

— Ай-яй-яй, — поцокал языком Богдан. — Снимите шляпы и почтите память капитала.

— Вы все смеетесь…

— Не плакать же!

— Но если нам не поступит каких-нибудь значимых авансов… А, Богдан Анатольевич?

— Ничего крупнее ста тысяч рублей. Увы.

— А инвесторы?..

— Обыскался. Что за времена! Ни одна собака не желает инвестором стать.

— Тогда действительно увы, — вздохнула главбух. — Месяц мы еще продержимся, и все. Месяц, максимум два. Что делать?

«Снимать штаны и бегать» — хотел ответить в рифму Богдан, но сдержался. Главбух не любила грубых шуток. Пока он думал, Зульфия Хайдаровна печально дышала в трубку.

— Вот что… сделайте план ликвидации. Пришлите мне. Гляну на наших дебиторов и кредиторов.

— То есть закрываемся? — удивленно спросила главбух.

Неужели она, как и прочие, надеялась, что он в последний момент совершит чудо? Вытащит, как фокусник из цилиндра, усыпанного бриллиантами, зайчика? Хо-хо. Охо-хо.

— Закрываемся, — припечатал Богдан.

Прошел день, прошла ночь — ничего не изменилось. Чуда не случилось, последний из возможных инвесторов отказал во встрече, прежние партнеры прятались, переставали отвечать на звонки, врали по телефону… Надо было оборвать затянувшуюся агонию, сказать не только бухгалтерше, но и себе: закрываемся.

Богдану вдруг показалось, что он лежит в воде голый. Нагой и безымянный, как новорожденный. Как покойник в реке. Он вздрогнул от неожиданности всем телом, всплеснул руками и ушел под воду. Выплыл, вдохнул с шумом воздух и нашарил на бедрах плавки.

— Нет! Без порток я еще не остался!

Майя никогда не была жаворонком. Но седьмое июня началось для нее в рассветных сумерках, утром настолько ранним, что его можно было назвать границей ночи. Ей снились змеи, описывавшие восьмерки у ее ног, танцующие на хвостах, гипнотически качавшиеся. Большая, пушечного цвета змея вползла ей на живот и свернулась чугунной спиралью, а затем подняла голову, посмотрела Майе в глаза, и в ее взгляде было обещание: скоро. Вот от чего, от обещания Майя проснулась. Белая, с голубым цветочным узором сатиновая простыня приятно холодила пальцы, пахла чистотой. А в животе пушечной змеей поселилась тянущая боль.

— Это что-то новое. А нельзя ли без боли обойтись? — спросила Майя, подняв голову к потолку. — Эй, товарищи из небесной канцелярии! Достаточно!

Никто ей не ответил, но болеть вроде стало потише.

На всякий случай, умывшись, она проверила свои запасы. А запасы, благодаря связям в медицинском мире, скажем так, имелись, и не только банальных парацетамола, ибупрофена и иже с ними. На дне аптечки лежал билет в лучший мир, крошки, ради которых ее квартиру не постеснялся бы разграбить любой героиновый наркоман: слабые опиаты в виде кодеина и сильные, представленные четырьмя ампулами морфина. Все, разумеется, получено строго по рецепту, потому что предусмотрительная Майя еще месяц назад нажаловалась знакомому онкологу, хорошему мальчику и сыну ее подруги, на сильнейшую боль, и мальчик отреагировал правильно. Готовь сани летом, да-да.

Она встретила восход на балконе, сидя в плетеном кресле, любуясь перламутровым веером облаков. Сколько таких вееров распахивало перед нею небо! Но прежние были беззаботные, бесценные, а этот тронуло антикварной патиной: редкий образец… кто знает, возможно, последний? Солнце зажгло в бокале воды ослепительный блик, окрасило высохшие руки Майи юным персиковым цветом. Из комнаты вылетал грозный, полный голос Эдит Пиаф: нет, ни о чем, я ни о чем не жалею! Non! Rien de rien… Голос обнимал Майю за плечи, обрушивался на драчливых утренних воробьев в кустах под балконом, голос мчался через пустую улицу к зеленым кронам парка, сквозил через листву, окунался в фонтан. Non, je ne regrette rien!

— Милый мой Толя… — Майя подняла бокал, чокаясь с невидимым собеседником, — я жалею только о том, что ты не остался здесь подольше. Ты бы держал сейчас меня за руку. Мы сохранили бы наш уговор: друг другу не врать. Я бы тебе не врала про свой рак, а ты мне не врал бы про мои шансы…

Утро на балконе затягивалось. Солнце поднялось выше, дзинькнула в дверь домработница, загудел пылесос, загремели на кухне перемываемые тарелки, а Майя вынесла себе на свежий воздух кофе в фарфоровой чашке с кобальтовыми розами, бутерброд и одну из любимых книг — не читать, а перечитывать, не погрузиться, а только приблизить лицо к воде, коснуться кожей иного, более дерзкого, яркого и смешного мира, а затем вернуться в сейчас — где июньский ветер, день рождения внука, и он скоро придет, потому что она добилась своего, пусть и дорогой ценой… но на весах последних дней гордость не тяжелей гагачьего пуха.