назывался «Если завтра война». С экрана, которым служила натянутая между стойками простыня, звучала бодрая суровая песня, и под ее аккомпанемент наши — крепкие, тренированные парни — шутя расправлялись с противником. Правда, сначала противник угрожающе надвинулся на наши позиции и его танки старательно утюжили наши окопы, но потом прозвучал сигнал контратаки и неприятель был опрокинут.

В разгар этого сражения в столовую протиснулся дежурный:

— Товарищ лейтенант, вас капитан Агарков к телефону…

— Что нового? — спросил комендант, едва Тужлов взял трубку.

— Обо всем новом в обстановке я вам доложил, товарищ капитан, — ответил начальник заставы, с трудом сдерживая в себе желание еще раз напомнить о своих опасениях.

— Знаю. С вашим донесением ознакомился. — Агарков говорил подчеркнуто сухо. — Вы продолжаете настаивать на своих выводах?

— Я ручаюсь за них.

— Однако признаков эвакуации не отмечено больше ни на одной из застав отряда. А такие мероприятия, как вы понимаете, проводятся в больших масштабах. — Агаркова, видно, начинала злить несговорчивость подчиненного.

— Бывают и исключения, — подлил масла в огонь Тужлов.

— Бывают, возможны, кто оспаривает. — Агарков, чувствовалось, был уже на пределе, и нотки раздражительности в его голосе прорывались все чаще и чаще. — Но чтобы бить тревогу на весь округ, надо иметь под рукой не просто предположения, а что-нибудь посущественней. Вам понятно?

— Не поздно ли будет, товарищ капитан? — В этом разговоре Тужлова беспокоила недосказанность: ни он сам, ни комендант еще ни разу не назвали надвигавшуюся опасность своим именем. — Наша нерешительность здесь, на границе, может дорого стоить!

— Не забывайтесь, лейтенант Тужлов! — Агарков уже не сдерживал себя. — Есть приказ! Мы не имеем права поддаваться на провокации врага, в какой бы форме они ни проявлялись! Неужели вам, как коммунисту, это непонятно?

— Мне все понятно, товарищ капитан. Но права думать у нас с вами пока еще никто не отнимал…

Досматривать фильм расхотелось. Тужлов в нерешительности стоял посреди двора, а в голове у него все еще вертелись обрывки разговора с комендантом. «Ну и пусть! — думал он. — Пусть делает выводы, наказывает — я не отступлюсь. У меня своя точка зрения, которую я честно и изложил. В конце концов я член партии и обязан говорить, нет, обязан кричать во весь голос, если моей стране угрожает смертельная опасность! Какие еще нужны доказательства? Эвакуацию на румынском берегу сам лично наблюдал… В девчонку, как в куропатку, вчера стреляли, когда в нашу сторону плыла…»

«Каков гусь! — никак не мог успокоиться Агарков, вышагивая взад-вперед по кабинету. — Всегда такой дисциплинированный, исполнительный командир, а тут на́ тебе — в такую оппозицию встал! Он один думает, а все остальные — перестраховщики». Агарков остановился у карты погранучастка. Все эти флажки, крестики, ниточки дорог, обозначения мостов и переправ предстали перед ним живой, хорошо знакомой картиной. Он до мельчайших подробностей знал свой участок и мог ориентироваться на нем с закрытыми глазами. «Да, здесь особенно не разгуляешься — болота, — поставив себя на место противника, рассуждал комендант. — Наступать можно только по дорогам, форсировать реку — исключительно по мостам. Переправишься в другом месте — увязнешь с техникой напрочь, да и ноги не скоро просушишь. А на пятой, тужловской, у нас разом два моста. Да каких моста!..»

Агарков снова взад-вперед заходил по кабинету. «А может, он и прав. Может, я и в самом деле за этими бумажками ни черта не вижу! — Он потянулся к телефонному аппарату, но тотчас отдернул руку: — Еще чего не хватало!» — вызвал дежурного и приказал:

— Седлать коней! Еду в отряд.

Ни комендант Агарков, державший путь в отряд для важного сообщения, ни Тужлов, начальник пятой заставы, терзавшийся предчувствиями беды, не знали, что уже ровным счетом ничего нельзя изменить, что не предотвратить эту беду даже здесь, в локальном масштабе, потому что уже не только на прутских берегах, но и на всем огромном протяжении наших границ, с крайнего севера до юга, лицом к лицу с пограничными гарнизонами встала огромная, готовая к войне фашистская армия, и что этому июньскому дню суждено стать последним мирным днем на нашей земле. И на долгие четыре года…

После сеанса Бойко разыскал Тужлова. Тот сидел в беседке и курил третью папиросу подряд. Военком молча подсел рядом.

У входа в столовую пограничники окружили киномеханика, ефрейтора из комендатуры, и наперебой просили «списать» слова песни из кинофильма.

— Да она мне уже во как надоела. — Ефрейтор провел ладонью по горлу. — Третью неделю кручу.

— Счастливчик ефрейтор! Каждый день кино смотрит, — заметил кто-то.

— Даже похудел, бедняга, — вставил Курочкин, станковый пулеметчик, по прозвищу Максимыч. — Может, поменяемся, а, ефрейтор? Ты мне свою бандуру, я тебе своего «максима». Или каши мало ел?

— Ладно, — сдался ефрейтор, — записывайте, продиктую.

Если завтра война, если враг нападет,

Если черные силы нагрянут,

Как один человек, весь советский народ

За любимую Родину встанет.

На земле, в небесах и на море

Наш напев и могуч, и суров:

«Если завтра война, если завтра в поход,

Будь к походу сегодня готов».

— Ну, как тебе кино? — прервал наконец молчание Бойко.

— Так, — пожал плечами Тужлов, — песня хорошая.

— За что люблю тебя, Вася, — не умеешь ты притворяться. А ну выкладывай, что там у тебя с Агарковым?

— Да-а… — Бойко поскреб затылок, выслушав рассказ лейтенанта. — Горяч ты, Василий, да только вскачь не напашешься. Давай-ка мы с тобой еще раз поглядим на тот берег.

Они тылом обогнули заставу, по противотанковому рву пересекли шоссе и спустились к реке, в пятидесяти метрах правее деревянного моста. День был на исходе. Жара уже спала, и от реки тянуло приятной прохладой. Солнце скатилось за хребет позади Фельчина и, уже невидимое, отражалось в небе мягким розовым сиянием. Ломкий розовый свет катила река, розовыми были стволы прибрежных верб и белого тополя, розовым казался иссушенный жарким молдавским летом тростник.

— Красота-то какая! — сказал с восхищением военком и выпрямился над окопом. — Жаль, не художники мы с тобой, Вася. Правда, чувствовать красоту, говорят, тоже талант.

— Вы бы пригнулись, Иван Иванович, — посоветовал Тужлов.

— Пригибайся не пригибайся, а результат один: и твой и мой словесные портреты им уже давно знакомы, — махнул рукой военком, но на всякий случай опустился за бруствер.

Тужлов достал из футляра бинокль и передал его Бойко.

— Вот слушай, что там у них про тебя написано, — сказал военком, принимая бинокль. — Значит, так: начальник заставы, лейтенант, роста среднего, брюнет, двадцать восемь годков от роду, на внешность красив, да-да, не смейся, красив, но в меру, лично храбр, решителен. От себя бы добавил —