class="p1">Валера на том конце провода чуть помедлил, и Земцеву показалось, что он слышит его шумное дыхание.

— Не волнуйся. Все будет люкс-бормоза. Это я тебе говорю, Валера Заварушкин.

Станция давно дала отбой, а он все сидел с трубкой в руке, пока не постучали в дверь. Вошел старшина Скрабатун.

Его неожиданный приход в третьем часу ночи удивил и обрадовал Земцева. Ему не терпелось поделиться с кем-то своей удачей, своей радостью. И очень хорошо, что этим человеком оказался Саня Скрабатун.

— Ну что, Скрабатун, наша взяла! Старик сам рассказал про тайник. Понимаешь, сам? Ты даже не представляешь, как трудно было ему решиться на это. Он двадцать лет проработал у Ямомото. Хозяин для него благодетель. А выходит, совесть — вещь неподкупная. Простая человеческая совесть.

Скрабатун переминался с ноги на ногу, вид у него был непривычно поникший.

— Товарищ старший лейтенант, я вот повиниться пришел.

— Повиниться? В чем? — удивился Земцев. — А-а…

Он поднялся из-за стола и подошел к старшине.

— Ты извини меня, но тот тайничок не нашел бы никто, особенно когда машина работает.

— Никто — это ладно. А я вот обязан был, — ответил Скрабатун. — Федотову простительно, другому, пятому — они срочную служат. А я сверхсрочник. Это моя работа. Значит, схалтурил, прохлопал ушами, образно говоря. Здесь, понимаете, моя профессиональная гордость задета: Скрабатун — и вдруг не нашел!

— «Профессиональная гордость». Это ты хорошо сказал, старшина. К сожалению, она не у каждого бывает. Ее в последнее время почему-то частенько путают с личной выгодой. — Земцеву хотелось ободрить старшину, дружески тряхнуть по плечу, но он удержался. Скрабатун сильный человек, он не нуждается в подобного рода жестах. — Ты не переживай сильно, Скрабатун. Я понимаю — тяжело. Но ты сильно не огорчайся. Учтешь на будущее, дело поправимое, а их у нас, этих дел, много еще впереди.

— Разрешите идти?

— Да-да. Спокойной ночи!

Вот и все. Решение он принял. Осталось набросать телеграмму и передать ее в отряд. Все это займет не более тридцати минут. Земцев посмотрел на морской хронометр. В его распоряжении был целый час. Уйма времени. Как говорится, целый вагон. Цейтнот прошел. Спешить было некуда.

Он с удовольствием откинулся на спинку стула и потянулся до хруста в суставах.

Рявкнул зуммер. Как всегда, неожиданно. «В один прекрасный момент я стану заикой», — подумал Земцев, беря трубку. Звонила Нина.

— Как там у тебя, грешник мой несчастный?

— Нормально. Пресытился.

— Ну, давай. Мы ждем тебя.

— Кто это — мы?

— Как кто? Гости. Таня Логунова, Белецкий, Иван Иванович, еще кое-кто со своим сюрпризиком. Заварушкин обещал подтянуться с девушкой своей Редискиной…

— А собственно, по какому случаю? — удивился Земцев.

— Да ты что, забыл или притворяешься? — Земцев очень зримо представил себе ее недоумение: брови причудливо изогнулись кверху, носик задергался, вот-вот заплачет. Но она там быстро справилась с собой. — Земцев Дмитрий Алексеевич, довожу до вашего сведения: сегодня у вас день рождения. Точнее, уже вчера.

Он посмотрел на настольный календарь. Да, действительно, на листке был понедельник, 9 сентября.

Ему стукнуло тридцать семь лет.

«БЕРЕГОВАЯ КРЕПОСТЬ»

Повесть

Шоссе от Леово до Кагула, точно военная рокада, пролегло вдоль пограничного Прута, то приближаясь к самому берегу, то карабкаясь по крутым террасам вверх и выписывая там замысловатые вензеля.

У села Стояновка, что раскинулось на несколько километров вдоль водораздельного кряжа, от основного шоссе отрывается наезженный проселок и, попетляв меж колхозных полей, упирается в зеленые со звездой заставские ворота.

Не в пример селу, густо и тесно прижавшемуся к крутому склону кряжа, пограничная застава стоит просторно, открыто, посреди речной долины, у самой границы, как аванпост, как передний край. Так что, если глядеть на нее, к примеру, от хаты колхозника Григория Таукчи, вся она как на ладони: ладное двухэтажное кирпичное здание, просторный двор в молодых тополях, хозяйственные постройки, а ближе к Пруту — ажурный силуэт пограничной вышки с едва различимой для стариковского глаза фигуркой часового.

Деду Таукчи давно за шестьдесят, но он по-молодому легкотел, бодр, трудится в колхозе, пьет доброе молдавское вино и курит крепчайший самосад, от которого и молодому дюжему мужику с непривычки не скоро отдышаться. А говорит он тихо и неторопливо, будто прислушивается к себе:

— Село наше большое — вон куда потянулось, за Тигеч и до самой Кании, а заставу все одно с каждой хаты видать. У нас, у стояновских, привычка такая: на зорьке схватишься с лежака — первым делом в окошко поглядишь. Не себе в огород, а туда, в долину. Увидишь заставу, флаг красный на шесте, и на душе спокойно: значится, на земле, все как надо, живем правильно…

Дед пососал самокрутку со злым своим табаком и вновь поднял глаза к реке.

— …Только мы, старики, по доброй памяти глядим сперва вон туда. — Он кивает в сторону тополиной рощицы, где насыпь давно заброшенного шоссе, как вздыбленный конь, нависает над быстрой рекой и обнажает провал несуществующего моста. — Там в войну старая застава стояла. — Таукчи снова помолчал, будто собираясь с мыслями. — Нарекли ее пограничники «Береговой крепостью», ну и в народе так утвердилось. Помню, пожаловал я к ним про покосы речь вести от общества. Колхоз наш только организовывался, да и они, как след, не обжились на новой границе: время было — сорок первый год, Советской власти у нас на Бессарабии и годочка не минуло. Гляжу, под казарму приспособили старое здание речного пароходства, ну, правда, окопов вокруг понарыли — опорный пункт называется, — колючей проволокой двор обнесли, шоссе перекопали, только какая это крепость! Милые ребятки, если ж он сунется — о фашисте думаю, — разве его этим удержишь, сила-то какая! Про мысли свои, конечно, никому не обмолвился, но сомнения в душу запали, был грех. Думал, силу перешибают силой, а оказалось, не так…

Дед Таукчи вздохнул и загасил свою самокрутку.

— Много воды утекло с тех пор в нашем Тигече, еще больше Прут унес в море-океан, только все это стоит перед глазами, точно вчера было. Век буду помнить, детям и внукам передам, чтоб и своим детям и внукам поведали… Одиннадцать дней и ночей держались пограничники. Их и бомбили, и из артиллерии обстреливали, и танки на них шли, и пехота, а они все одно держались, точно приросли к берегу. Главное для них было — мост не сдать, а для фашиста — его захватить. Наступать он без моста не мог, вишь, места у нас какие в пойме — сплошь топкие, болото. Вот он за дорогу и цеплялся…

Все там порушилось у них на