– Милый папа. Зачем мне жить? Кому я нужна?..

Это была одна из причин, по которой Ольга спала в кровати с великовозрастной дочкой, баюкая ее культяшку и другую, тоже несчастную ножонку.

Исторический указ, освободивший крестьян от общины, был опубликован спустя всего четыре месяца после прихода Столыпина к власти. Неслыханное и пророческое влияние на царя! Если принять во внимание, что в это же время начиналось и влияние с другого боку. История как бы в насмешку подсунула «под руки» не только царю, но и премьеру отнюдь не такого уж «старца» – Распутина. Но до прямого столкновения этих троих – царя, помещика и крестьянина – было еще далеко. Не на такое крестьянство нацеливал все свои усилия неукротимый реформатор. Да и царь только слыхом слыхал о хожалом проповеднике. Власть была еще не сломлена; доверие к крестьянской реформе крепло. Царь даже поторапливал:

– Петр Аркадьевич, что у нас на очереди?

У нас!

Столыпин мог только временами вспоминать, как цари разделываются с реформаторами, которые забегают поперек батьки. Сперанский?.. Хм… Родной братец Елизаветушки Арсеньевой – да полно, хватило ли ума троюродного братца Аркадия Алексеевича Столыпина?..

Рассуждать о перипетиях рода Столыпиных Петр Аркадьевич мог лишь в ночные часы, бродя по прогулочному карнизу Зимнего дворца и доверительно заглядывая в каменные очи Черного рыцаря. Днем ему все-таки следовало быть у царя, при тайном наезде в закрытой карете или в новомодном автомобиле.

Николай II не удерживался от вопроса:

– Пренебрегаете безопасностью, Петр Аркадьевич?

– Ваше величество, дела!

Дела делались, конечно, не в царских апартаментах, но именно там утверждались. Он взял за правило: ставить Николая II уже пред свершившимся фактом. Как бы само собой разумеющееся его деяние.

– Паспорта… Неужели это так важно?

– Важно, ваше величество. Паспорт облегчит выход из общины. Мы будем иметь дело с независимым человеком. Легче войдет в сознание ваших подданных и сам основной указ. Зачем независимому человеку круговая порука? Община то есть. Мне, например? Барону Фредериксу? Смею сказать, и вашему величеству?..

– Гм… Петр Аркадьевич… Смелые у вас, однако, сопоставления!

– У вас учусь, ваше величество. Кто из прежних государей решился бы на такое?..

Александр-Освободитель освободил крестьянина от крепостной зависимости… и оставил не менее жестокую зависимость – от круговой поруки…

– Но с этим мы уже решили?

Решили, да не совсем. Разговор о паспортах проходил накануне исторического указа, как бы в его тени. Столыпин подгонял одно под другое, чтобы не раздражать государя мелочностью своих напоминаний. Дневные прожекты созревали у подножия Черного рыцаря, во время ночных бдений. Иногда они долго стояли вот так, на пару. Он, как и этот каменно застывший Рыцарь, становился охранителем Петербурга, да что там – всей России! Какое-то подспудное чутье подсказывало: доверие государей не вечно!.. Значит, торопись…

При следующем посещении на привычный уже вопрос «Ну, что там у нас?» следовал ответ:

– Крестьянский банк, ваше величество. Именно он возьмет на себя скупку помещичьих земель и продажу земельных участков. По льготной цене. В многолетний кредит.

– А не разворуют?..

– Под государевым оком не посмеют, ваше величество.

– Под вашим оком, – поправлял Николай II.

Что и требовалось. Соглашался охотно:

– Да, под мою полную ответственность, ваше величество. А чтобы подкрепить ее, следует…

Дальше следовали высочайшие узаконенные правила:

– земля не может перепродаваться помещикам;

– не может продаваться даже крестьянским обществам;

– только в личную собственность крестьянину!

– Да, но хватит ли землицы?

Столыпин был готов к такому вопросу:

– Напомню вашему величеству: в Крестьянский банк передается большинство удельных земель и степных угодий, целинных залежей, также земли Алтайского округа – они обращаются для устройства переселенцев, а также…

Он замялся, не решаясь напомнить уже обговоренное. Николай II самолично напомнил:

– Вы забыли, Петр Аркадьевич, про владения царской семьи. Ведь мы уже договорились, что они будут значительно уменьшены. В пользу переселенцев.

У Столыпина хватило ума пошутить:

– Проводя земельную реформу, мы, в отличие от социалистов, не забываем о незыблемости частной собственности. Разве царская семья – исключение, ваше величество?

– Не более чем ваша исключительность, Петр Аркадьевич, – с удовольствием видя, что поймал на слове, открыто засмеялся Николай II. – Наши ретивые сыщики, еще до вашего переезда в Петербург доносили: саратовский губернатор вопреки царским указам самолично передает свои земли крестьянам… Разве я осуждал или карал за это?

Тон разговора был как нельзя лучше. Столыпин позволил себе:

– Премьер-министр тоже не станет карать, ваше величество!

– Вот и прекрасно. А сам-то ваш хваленый банк – не обмишурит крестьянина?

Этот вопрос был далек от шутливости.

– Банк выгоду свою получит на помещичьих процентах. Что касается крестьянской ссуды, то она доведена уже до 90–95 процентов. Более никак нельзя, ваше величество.

– Да более и не требуется. Дай Господь и так!..

Это надо было видеть: самодержец и главный российский помещик крестятся во славу крестьянской ссуды!

Медленно, со скрипом, но крестьянская жизнь в губерниях стала налаживаться. Бунтовать надоело. Не лучше ли взять земельный надел да заняться порушенным в замятне хозяйством?

Крестьянин, конечно, не читал ни социалистических, ни эсеровских газет – коль они залетали, на цигарки пускал, – но вожди и читали, и пописывали, сидя в парижских кафе, встревоженные статьи.

Борис Савинков, из врожденного дворянского неприятия бросавший в камин всякую писанину, на этот раз с удовольствием расхохотался:

– А ведь прав этот сукин сын Ульянов!

Язвительный смех вызвала проповедь большевистского лидера, где тот с ужасом признавался:

«Что, если столыпинская политика продержится действительно долго?.. Тогда добросовестные марксисты прямо и открыто выкинут вовсе всякую «аграрную программу»… ибо после «решения» аграрного вопроса в столыпинском духе никакой революции, способной изменить экономические условия жизни крестьянских масс, быть не может».

Так он припечатал не только себя, но и эсера Савинкова, который ничего против мужика не имел, наоборот, как всякий эсер, защищал его.