Почему я так страдала? Я, далеко не самый честный и искренний человек? Я, лгущая всю жизнь? Что так удивило меня? Ведь я прекрасно понимала, с кем я живу! Как он достиг этой власти и как сделал карьеру. Я знала все… или почти все: кого он спихнул плечом в пропасть, кому перекрыл кислород, кому поставил подножку. Но… такой подлости и беспринципности, такой алчности и такого вранья я не ожидала даже от него! Присвоить чужой талант! Господи, какая же низость!

Это был какой-то предел, порог, за которым все изменилось.

Не помню, как я поднялась со скамейки и вышла на проезжую часть. Помню только, что ко мне подошел удивленный и тоже промокший милиционер в брезентовой плащ-палатке.

Он накинул на меня свой необъятный плащ и остановил такси.

Около подъезда стояла моя Полина — замерзшая, с огромным зонтом. Она ахнула, запричитала и повела меня в подъезд.

Дома Полина стянула с меня мокрую одежду, засунула в ванну, напустив туда горячей воды, и принесла стакан коньяку.

Потом Полина села рядом и все плакала, плакала…

— Где он? — хрипло спросила я.

— Спит, — хлюпнула носом Полина.

Я усмехнулась. Больше ни на что у меня не было сил.

Странно, но я не заболела! Даже не подхватила насморка — вот чудеса!

И я поняла, для чего я тогда ушла из сквера — я хотела справедливости. Я хотела изменить то, что собирался сделать он. Я надеялась убедить его в том, что он совершает подлость. Я хотела правды! И хотела спасти его Лилю!

Утром мы столкнулись на кухне. Полина подала завтрак и вышла.

Краснопевцев делал вид, что ничего не случилось.

— Послушай! — сказала я. — Я хочу…

Он грубо перебил меня:

— Не нагулялась?

Я остолбенела и качнула головой.

— Ну, если нет — тогда представляю тебе эту возможность! — четко сказал он и откусил бутерброд.

А дальше… Дальше ничего не произошло! Я больше не говорила с ним на эту тему. Потому что поняла: бесполезно! Нет, не так: я испугалась.

И еще потому, что поняла: он меня выгонит. Вышвырнет, как приблудного пса — за калитку. Как только я попробую открыть рот.

И это меня остановило… Я смогла убедить себя, что ничего такого в этом и нет! Кто знает Лилю? Кто помнит ее? Как люди увидят ее картины? Эти гениальные картины великой пьянчужки?

А так… При таком раскладе ее картины увидят! Увидят сотни людей. И получат наслаждение, радость и успокоение. Или обретут тревогу и беспокойство… Но равнодушных точно не будет!

Разве лучше, если их разворуют и пропьют собутыльники? Или просто снесут на помойку?

А то, что Краснопевцев присвоил их себе… Так разве я не присвоила себе ее, Лилину, жизнь? Ну или просто чужую жизнь?

Полина, кстати, тогда собралась уезжать — слегла ее мать, и она все рвалась уехать. Насовсем. Я очень испугалась: остаться без Полины? Наедине с ним? И тогда я совершила нечто ужасное. Я ее испугала. Сначала я просто умоляла ее — чуть не бухалась на колени. Но она, моя слабая Поля, стояла насмерть. Потом я стала ее шантажировать: я сказала, что наложу на себя руки. Ни больше ни меньше.

И еще… я пригрозила, что не отдам ее деньги.

Документы и деньги Полины хранились у меня. Почему? Да просто моя глупая Полина все время боялась воров! А в кабинете у Краснопевцева был сейф — огромный «гроб» из стали, где он хранил все самое ценное: деньги, мои драгоценности, что-то еще — я не ведала, ключ был у него.

Помню, Полина тогда замолчала и уставилась на меня. Во взгляде ее читалось не только страшное удивление, но и откровенный ужас: «Вы можете это сделать?»

И Полина осталась. Я победила!

Как всегда, я думала о себе. А что мне еще оставалось? Я и так была раздавлена и несчастна. И еще, совершенно одинока и перепугана.

Я знала своего Краснопевцева! И знала, на что он способен.

А выставка, кстати, прошла на «ура». Краснопевцева — в очередной раз — объявили гением, и его «лирика» была названа «самой трогательной и глубоко лиричной». Краснопевцев не только ваял вождей и героев — с одинаковой силой и талантом он писал о любви и прочих человеческих чувствах.

Гениальный скульптор. Гениальный живописец. Гениальный управленец и гениальный Учитель — вот кем был мой великолепный супруг!

Ну и разве можно от такого уйти?

У нас успехи! Лидия Николаевна уже сама садится и даже свешивает ноги с кровати. У нее улучшился аппетит и в глазах появились проблески жизни. Она попросила купить мороженое и пару-тройку глянцевых журналов — посмотреть «на коллег», как пошутила она.

И еще она попросила купить ей ходунки — теперь они называются «Вокер».

— Будем пытаться ходить! — объявила Лидия Николаевна. — Давайте попробуем, а?

Я, конечно, обрадовалась, но сказала, что вызову ортопеда: «Если позволит, то — да!»

Наверное, необходимо сделать снимок и вот тогда… Ну, если — дай бог!

И еще. Мы уже обходимся без уколов! Иногда, и только на ночь. Прогресс! Пьем только таблетки.

Мне стало казаться — тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! — что мы… сможем из этого вылезти.

А когда человек обретает надежду… Ну все и так понятно!

И еще. У меня тоже очень улучшилось настроение.

Я так счастлива за нее!..

Что изменилось? Она? Ситуация? Наша с ней жизнь?

Или… Я?

Я стесняюсь себя? Вот чудеса! Да нет, наоборот. Я перестала себя… стесняться!

* * *

Бедная моя девочка! Вот уж и выпало ей «счастье»… Ухаживать за недвижимой и чужой старухой. Вот «повезло», ничего не скажешь! А я… я ведь счастлива, старая сволочь! Мне опять повезло! Я не одна! И я под присмотром. Мне снова подают, застилают, меняют, да еще и разговаривают со мной! Я всегда знала, что старость противна. Не обольщалась. А тут… чужая женщина делает то, что другие побрезговали бы даже для ближайшей родни. Лично я — определенно. Но что говорить про меня? Я далеко не образец человеколюбия и терпения!

Иногда я думаю: как я могла отпустить свою Полю? Нет, разумеется, я сделала все. Все, что могла! Но… наверное, я должна была оставить ее здесь, у себя. Здесь, в Москве, под присмотром врачей. Какие там эскулапы в деревне? Фельдшер… да и тот не всегда. Но Полина так рвалась домой! Говорила, что хочет на прощанье побыть рядом с дочкой. Говорила, что хочет умереть в родном доме.

И как я могла это ей запретить? А то, что я испытала явное облегчение после ее отъезда… Да разве это не нормально? Я и сама была уже немолодой. Да разве родственники не испытывают облегченья, когда уходит тяжело больной человек? Никогда не поверю! Нет, конечно, все будут скорбеть. Но после скорбей и слез непременно придет облегченье. Я помню, как я любила свою мамочку. Обожала ее. Как молилась, чтобы она еще пожила. Но как же я уставала… Как оттягивала каждый раз возвращение домой. Как молила Бога, чтобы он дал мне поспать — хотя бы пару часов. Ведь мама кричала даже во сне!