«В известном смысле самое глубокое из всех суждений о Ватерлоо не только лучше всего известно, но и наиболее банально: «победа при Ватерлоо была одержана на спортивных площадках Итона»[332]. Герцог, который сам был итонцем, превосходно знал, что лишь очень немногие из его офицеров были питомцами Итона и что футбол имеет мало общего с войной. Но он говорил не о себе, и не считал Ватерлоо спортивной игрой. Он высказал куда более тонкую мысль: победу над французами обеспечило отнюдь не более мудрое руководство или лучше продуманная тактика, не пламенный патриотизм, а хладнокровие и выдержка, стремление к совершенству и достижению целей ради них самих — то есть те самые качества, которым учатся, занимаясь спортом, уже ставшего важнейшим делом в жизни английского джентльмена».

Это высказывание приписывают герцогу Веллингтону (1762–1852), командовавшему британскими войсками в битве при Ватерлоо.

Наполеон понес поражение главным образом потому, что английские офицеры ревностно оберегали свое достоинство и были полны решимости сохранить свою репутацию, не проявив перед собратьями по профессии ни малейшего признака слабости, страха или недостатка хладнокровия, несмотря на все испытания, выпавшие на их долю. Полки удерживали свои позиции, «поддерживаемые той властью, которую офицеры сохраняли над собой и над своими людьми. Честь, в самом неожиданном смысле, восторжествовала»[333].

«Полковые ценности» не совпадали с ценностями капиталистического или буржуазного общества. Утверждение превосходства военных ценностей, которое часто встречается в консервативной литературе восемнадцатого — девятнадцатого веков, имело весьма печальные последствия, когда взгляды эти, в огрубленном и вульгаризованном виде, взял на вооружение фашизм. И все же, объявляя собственное профессиональное мировоззрение выше капиталистического культа денег и личной выгоды, офицеры действовали в духе, присущем профессиональным группам нового времени; с подобным утверждением, несомненно, согласится каждый житель современной Британии. Офицеры не грешили против истины, полагая, что качества и ценности, которые способствуют успешному руководству военными действиями, далеко не всегда вписываются в мир банков и фондовых бирж. По сути, размышления Э. Дж. Хайека исходят из концепции, в соответствии с которой основные принципы капитализма неестественны и противоречат природным инстинктам и традициям человечества. Мир, в котором деньги становились величайшей ценностью, а изворотливый финансист мог, по крайней мере потенциально, помыкать отважным, исполненным патриотических чувств воином, был аристократии совершенно не по нутру. Впрочем, новая шкала ценностей задевала убеждения практически всех слоев традиционно сложившегося общества, и потому в цикторианскую эпоху вызывала резкое неприятие отнюдь не только у аристократов. Даже сегодня многие представители западного общества все еще не в состоянии принять эту шкалу, как должное.

Офицеры девятнадцатого века в большинстве своем с недоверием относились к идеям радикального либерализма, не говоря уже о демократии или социализме. Радикалы могли проповедовать неприемлемые доктрины о всеобщем прекращении войн или о том, что необходимо заменить постоянные армии гражданским ополчением. Офицер в любом случае хранил верность власти, иерахии и дисциплине. Как правило, сам он исповедовал простые и ясные патриотические ценности, и требовал того же от своих солдат. Демократическая же политика означала партийные конфликты, классовые и этнические раздоры и компромиссы; ухищрения и полуправда парламентской жизни вошли у политических лидеров в привычку. Офицеры благородного происхождения имели особую причину с неприязнью относиться к демократии. Она несла ощутимую угрозу их собственным интересам землевладельцев или rentier, а также, несомненно, подвергала опасности интересы их братьев и кузенов. Демократическая политика грозила заменить представителей того сословия, к которому принадлежал офицер, правителями, чье социальное происхождение и манеры, возможно, вызывали у него презрение, и кого он, подчас не без оснований подозревал в том, что для собственного продвижения к власти они использовали средства, с точки зрения аристократа не этичные. Более того, эти новые правители отнюдь не были склонны ставить интересы и особенности офицерского корпуса столь же высоко, как это делала старая аристократическая политическая элита.

На протяжении всего девятнадцатого века на британских и прусских офицеров всецело можно было положиться, как на защитников существующего политического порядка. В начале девятнадцатого столетия ситуация в России была более шаткой, так как начиная с 1825 г. Петербург стал свидетелем ряда военных переворотов. Большинство из этих переворотов, в сущности, Представляли собой всего лишь бурное развитие борьбы придворных группировок, хотя порой таким образом давался отпор монарху, слишком сильно ущемившему интересы и достоинство аристократии. Декабристы, восстание которых произошло в 1825 году, хотя и имели много общего со своими предшественниками, заговорщиками из аристократических гвардейских полков, но, в противоположность им, действительно обладали радикальной политической программой и в определенном смысле явились предтечами некоторых «модернизированных» военных режимов, установившихся в Третьем Мире после 1945 года. Свое вдохновение декабристы отчасти черпали в победах, одержанных их современниками, радикально настроенными испанскими офицерами. В случае успеха восстания 1825 г., оно могло привести к сходным далеко идущим последствиям. Одним из таких последствий явилась бы политизация армии и последующие частые перевороты, которые, в свою очередь, дестабилизировали и лишили законности любую династическую или гражданскую власть. Они также ослабили бы вооруженные силы как чисто военный инструмент великодержавной политики.

Если бы военно-политические традиции в испанском стиле пустили корни в российской почве, вся современная история России могла бы пойти по-иному пути. Однако декабристы были разбиты, и в России утвердилась традиция консервативной поддержки законной династической власти. Подобно тому, как прусское офицерство сыграло решающую роль в поражении революции 1848 г., российское офицерство спасло Романовых в 1905 году Революции усилили стремление правителей, генералов и консервативных политических лидеров подчинять вооруженные силы исключительно монарху, не допуская, чтобы подозрительные парламентские институты распоряжались ими по своему усмотрению. Конституционный кризис, который Пруссия пережила в начале 1860-х годов, до определенной степени коренился именно в этом стремлении, и многие политические баталии, порожденные этим кризисом, после 1905 г. повторились в России, где противоборствующими сторонами стали монархическая власть и недавно созданный парламент (Дума)[334].