— А ты кто такой? — спрашивает нас один из стражников.

— Э… Малькус! — отвечаем мы, что-то же мы должны ответить. Вообще говоря, мы могли бы назваться Антониусом, но это звучит чересчур по-римски, а здесь в основном местные, а они, мягко говоря, не особенно любят римлян и при случае охотно организуют на них небольшие покушения.

Все это можно взять в скобки, извинившись за нашу страсть к ироническим комментариям; но таков уж наш язык, так он звучит; а что мы и в самом деле хотели подчеркнуть, так это вздорную роль случая в истории — из этого эпизода и выросла впоследствии легенда о Малькусе. Долго считалось (и правильно считалось!), что именно Малькус слышал литанию[61]Мастера на Масличной горе, потому что это не могли быть апостолы — они же лежали и спали там, на склоне, несчастные святые, если верить каноническим текстам Нового Завета.

Наши воспоминания — сами по себе история, они могли бы составить несколько тысяч томов мемуаров. Александр Великий, к примеру… по правде говоря, трус был, каких мало. Цезарь — дислектик,[62]все остальное — ложь и лесть. Макиавелли писался по ночам, а Геббельс родился с вывороченной ступней. Просто невероятно, какие жалкие немощи находим мы за парадным фасадом так называемых исторических знаменитостей! Как раз это подвигло нас создать теорию, что именно эти немощи, вывороченные ступни и ночное недержание мочи и определяют успехи и невероятную беззастенчивость, особенно последнее. Никакая движущая сила, как мы поняли, не может сравниться с движущей силой комплекса неполноценности, даже несомненно могучая движущая сила полового влечения.

Но память — это одно, а документы — совсем другое. Собрание документов ведем мы со всей возможной добросовестностью с незапамятных времен, там-то мы не позволяем себе никаких рассуждений — только факты. Шкаф с личным делом Йозефа-Николая Дмитриевича Рубашова — всего лишь капля в море, мы даже не можем назвать его дело особенно исчерпывающим по сравнению с другими, но зато оно содержится в отменном порядке, поэтому может служить прекрасным примером нашей деятельности. Поскольку именно в этом и заключается основная наша деятельность — кропотливое собирание фактов, вечная борьба с забвением.

— Так ли? — спросит, возможно, кто-то. — Собирание фактов? А как насчет ада?

И тогда мы качаем головой. Насколько нам известно, никакого ада не существует, если не считать того, что на земле. И, скорее всего, нет ни Бога, ни Дьявола. Для простоты мы выдаем себя за то, во что они верят, так лучше для работы; не станем отрицать, что кое-какие атрибуты и в самом деле роднят нас с этой мифологической фигурой. Правда и то, что представление о Дьяволе имеет свои корни именно в нас, особенно когда речь идет о нашей административной изобретательности, безупречном политическом чутье, чувстве справедливости, юридической изысканности… одним словом, о работе над контрактами. Но корни этого представления не только в нас — и в Ахримане тоже. И в Дионисе. И в истязателе Иова. Может быть, даже и в ирокезском Флинте.

Бог и Дьявол — имена, обозначающие изменчивые понятия. И все-таки, где-то и когда-то ведь было начало! Откуда-то люди получили свою свободную волю… Но мы не разрешаем себе пускаться в теологические философствования. Мы были всегда, и с нас этого достаточно. И наш долг собирать и хранить документы тоже вечен. Мы не можем от него уклониться.

Математики, заметим в скобках, ученые математики — вот за кого легко себя выдавать, но после того, как мы провели всеобъемлющий анализ, многое говорит за то, что математика — это программа познания, которая в один прекрасный день сможет объяснить структуру главной программы Вселенной. Остается только один вопрос — а зачем?

Да, математика всегда нас привлекала; такие личности, как Пифагор, Ньютон и Рамануян… далеко за полночь вели мы с ними ученые и вдохновенные беседы — разумеется, переодевшись. Даже тогда, в Барселоне… конечно, более всего хотелось устроить скандал, что иной раз веселит несказанно… но кое в чем мы были совершенно серьезны.

Мы любим математику, мы любим скандалы, но главное наше дело — люди. Может быть, они и правы, когда принимают нас за Дьявола. Может быть, мы, вопреки вышеприведенным рассуждениям, и в самом деле то, что они утверждают. Но это все было и остается словами и догадками, а вот главное наше задание вечно и неизменно.

Папки с документами, касающимися Рубашова, за сто лет покрылись слоем пыли, фотографии пожелтели, бумага потемнела от влаги. Время неумолимо по части разрушения материи… Мы могли бы выбрать личное дело кого-нибудь познаменитей для нашего повествования, но выбор наш часто импульсивен, его диктует скорее мгновенное вдохновение, чем логика и продуманные решения. И когда выбор сделан, об остальных возможностях речь уже не идет.

Разумеется, мы не можем представить все документы, мы делаем продуманный отбор. В части событий мы сами замешаны непосредственно, мы являлись их авторами и инициаторами, в других случаях нам пришлось перерыть немало источников.

Сюда, на тридцать четвертый этаж, мы, например, захватили его портрет из нашего архивного сейфа, сильно пострадавший от времени. На снимке — Николай Руба-шов на прогулке. Это берег Крестовского острова в Петербурге, 1911 год, когда он был на вершине своего счастья и даже предполагать не мог последующего падения. Мы сами сделали этот снимок, и уже тогда… да, это заметно по отбрасываемой им печальной тени, по непреднамеренно выбранному нами в качестве фона мертвенно-холодному небу… да, разумеется, уже тогда мы знали, что жизнь его обретет форму трагедии.

Вообще говоря, потери — это единственная и неизменная постоянная в жизни, а бренность — крестная мать человека… и все это Рубашову довелось испытать, сполна. Ему выпало бродить по веку, по форме, может быть, и отличному от предыдущих, но по содержанию — лишь повторяющему их, поскольку правила игры установлены, еще когда сама история была в колыбели. Как и любой из людей — он жертва людей.

Йозеф-Николай Рубашов символизирует всех вдов и вдовцов Европы, сирот, брошенных, обманутых, скорбящих, парализованных ужасом, замученных, униженных, изгнанных, порабощенных, — написали мы в приложении; но не только это… мы написали еще и о том, что придает ему уникальность благодаря его двойной роли, — но он символизирует и всех выживших, тех, чья судьба многажды хуже судьбы тех, кого они пережили, он — учебный пример механизмов самоубийства, он символизирует несчастнейших из несчастных: тех, кто хочет умереть, но кому это не дано.

Это, конечно, напоминает сухой бюрократический изыск, но фактически это гимн тем, кто вынужден помнить или, еще лучше — тем, кому не позволено забывать. Страшная, непереносимая судьба, но в то же время и важнейшее их призвание, к таким, как он, мы относим и себя тоже.

Скоро шкаф будет полон. Материал обширный, тысячи документов. Мы пролистываем их — жизнь поисков, жизнь, полная борьбы за свое право умереть. Он трогает нас. Мы признаемся в этом. Он глубоко трогает наше сердце, потому что, несмотря ни на что, сохранил сострадание.