Король хорошо сложен; его лицо без выражения. Вначале он бывает застенчив; разговор у него простой и смышленый; последовательный, когда он касается простых или серьезных вещей, и отрывистый, смущенный, когда становится остроумным и веселым; с внешней стороны король как будто враг почестей и низкопоклонничества, но в душе — крайне взыскателен; стремится к добру, но ленив до крайности и придерживается определенной системы, из боязни работы. Вместо характера, который он воображает иметь, в действительности же не имеет, у него много упрямства, заменяющего ему необходимость размышлять. Он все делает только для того, чтобы избавиться от министров и угодить королеве; никогда ничего не читает, не пишет и не рисует; ходит в церковь только в высокоторжественные дни; в театре всегда засыпает, танцует только ради этикета, к искусствам и наукам относится безучастно; ездит верхом только для упражнения; любит женщин только в силу своего темперамента, свою жену — в силу привычки, своих детей — инстинктивно, а королевскую власть — потому что она дает ему возможность делать то, что он хочет.

Вошедши на престол, королева Луиза наложила на двор и на общество печать своих строгих принципов добродетели, своего пристрастия к празднествам и удовольствиям, а также некоторой ветрености, к которой ведет недостаток серьезных данных; и действительно, в Берлине тогда можно было видеть самые неприличные вещи, совершаемые под покровом благопристойности. Дикость короля и ничтожество королевы ограждали их от соблазнов умственной жизни, а их семейная жизнь была слишком печальна и монотонна, чтобы молодая женщина, как королева Луиза, желавшая блистать и задавать тон, могла ею удовольствоваться. Она сначала пожелала собрать вокруг себя общество, но как только король встречал у своей жены кого-нибудь, кроме обер-гофмейстерши, дежурной камер-фрейлины, вечного камергера и своего личного адъютанта, его недовольство становилось очевидным и постепенно росло. Он позволял вести себя в церковь и в театр, но как только он садился в кресло, немедленно засыпал, так что бедная королева видела только одно средство к достижению цели, а именно, устранив все препятствия, взять на себя представительство; ее красота, изящество и желание нравиться и блистать дали ей, в короткое время, несмотря на отсутствие разговорчивости, полную возможность это сделать. Тогда стали думать только о балах и балетах и со всех сторон в Берлин стали стекаться иностранцы, принося с собою свое любопытство и свои деньги. Король, при всей своей любви и предупредительности к жене, имел однако иногда приступы личного достоинства, вполне неожиданные для окружающих и весьма забавные для посторонних, допускавшихся, как я, к секретным совещаниям о праздниках. По этому поводу я могу привести два примера: когда ставили балет «Свадьба Филиппа Испанского и Марии Английской», он не разрешил королеве нарядиться в коронные бриллианты. «Эти вещи существуют не для комедии», говорил он. Его никак нельзя было разубедить и даже горькие слезы королевы не тронули его. Таким образом, у нее для торжественной роли королевы Марии, имелись лишь ее собственные бриллианты, довольно незначительные, а также те, которые ей могли на этот случай уступить принцы крови и придворные дамы. Герцогу Кембриджскому пришлось понизить до уровня прусского короля свои понятия о пышности Филиппа II, который не мог предугадать существования такого короля.

По случаю же балета «Свадьба Александра и Статиры», в котором мы, к величайшему скандалу города, страны и Европы, танцевали на публичной сцене, в присутствии двадцати пяти тысяч человек, вышло еще во время репетиции, что новобрачные, уже утомленные от их предшествующего выступления в танцах, должны были еще выстоять целый час, пока мимо них проследовали и протанцевали депутации от покоренных народов. Это было само по себе невыносимо и к тому же противоречило достоинству завоевателя Индии и его супруги. Предлагали поставить им трон, кресла, положить подушки, но король оставался при своей дилемме: «Если вы хотите изобразить танцовщицу, то надо начать с испытания своих сил». Так как все средства убеждения потерпели неудачу, то королева трогательно просила меня вступиться за нее, и я принял на себя деликатное поручение смягчить столь упрямого в мелочах монарха.

Я воспользовался репетицией в старом замке и уединенной прогулкой короля в одной из смежных зал, чтобы испытать на нем свое красноречие и свою логику. Король выслушал меня милостиво.

— Я до сих пор считал все мотивы, выставляемые королевою, фантастическими, но вы меня убедили, что справедливость требует уступить, — сказал он мне.

— И Ваше Величество позволите мне приказать от Вашего имени принести красные бархатные подушки, обшитые золотою бахромою, которые можно будет взять из кладовой, где хранятся коронные принадлежности? — спросил я.

— Хорошо! — ответил он.

И я побежал ликующий, чтобы отдать соответствующие приказания.

Статира была в восторге, а Александр Великий — принц Генрих, меньший брат короля, — сделал мне честь расцеловать меня от всей души. Настал, наконец, великий день и великое «на соло» королевы, которое впоследствии было надлежащим образом раскритиковано; настала брачная церемония; подошли индийские народы. Королева хочет сесть, — а подушек нет; все удивленно смотрят друг на друга; посылают одного статиста за другим, а подушек нет, как нет. Королева чуть не упала в обморок от усталости и досады. Как только мы в процессии вышли из театра и спустились в танцевальный зал, я пошел осведомиться о причинах этого упущения. Король, как мне передали, сказал обер-гофмаршалу:

— Не надо подушек, вы скажете, что о них позабыли. Если же королева почувствует себя слишком усталой, то она сама будет в этом виновата.

Но этим не ограничивались огорчения, причиняемые этой очаровательной женщине мелочностью ее мужа. В обществе светских дам уважение считается иногда дешевым товаром. В ту же зиму произошли два случая до того незначительные сами по себе, что мне было бы совестно о них упоминать, если бы те, которые привыкли к придворной жизни, не знали, какое влияние имеют на нее, нередко, самые ничтожные мелочи, более обрисовывающие характеры людей, чем крупные события.

Когда королева объявила, что к карнавалу (1804 г.) на ней будет платье такой замечательной красоты, что его нельзя ни с чем сравнить, все присутствовавшие при этом дамы стали изощрять свои умы и опустошать свои кошельки не для того, чтобы соперничать с королевой, а чтобы достойным образом показаться рядом с Ее Величеством. Моя жена, к сожалению, взяла полет выше. Не желая сделать меня участником если и не оскорбления величества, то все же оскорбления разума, она, потихоньку от меня, купила кашемировую шаль такой ценности, что сама королева и принцессы не сочли возможным позволить себе эту фантазию. Эту шаль она разрезала на полосы, которые укрепила на платье из белого крепа. Когда настал день бала, коим предполагалось открытие карнавала, моя жена прибыла туда с таким расчетом, чтобы застать уже там королеву и уловить как раз момент высшего торжества ее туалета; издали платье жены выдавалось только своею скромностью, но когда она подошла ближе и на ней увидели знаменитую шаль, послышался общий шепот, и горизонт покрылся густыми тучами, которые хотя и не разразились грозой, но зато остались навсегда нависшими над головой моей жены. Напрасно она, немного спустя, устроила для королевы французский спектакль, удовольствие весьма редкое и высоко ценимое в этой стране, каковое празднество меня чуть было не разорило, так как Лихтенауский театр в следующую ночь сгорел; это обстоятельство тоже не способствовало прояснению горизонта.