По убеждению Ульриха, для всего этого недоставало, собственно, только формулы, выражения, которое в какой-то счастливый миг, еще до того, как цель движения достигнута, должно найти ее, чтобы можно было пройти последний отрезок пути, а выражение это — всегда рискованное, еще не оправдываемое положением вещей, — сочетает в себе аккуратность с неаккуратностью, точность — со страстью. Но как раз в те годы, что могли, казалось бы, раззадорить его, с ним произошло нечто странное. Он не был философом. Философы — это притеснители, не имеющие в своем распоряжении армии и потому подчиняющие себе мир путем заключения его в систему. Вот почему, наверно, во времена тирании и появлялись великие философские умы, а во времена развитой цивилизации и демократии не удается создать убедительную философию, судя хотя бы по сетованиям, которые обычно приходится слышать по этому поводу. Оттого сегодня ужасающе много философствуют малыми дозами, так что только в лавке и можно еще что-то получить без мировоззрения в придачу, а большие дозы философии вызывают явное недоверие. Их просто считают невозможными, и Ульрих тоже отнюдь не был свободен от этого, напротив, его научный опыт побуждал его думать о них довольно насмешливо. Этим и определялось его поведение: все, что он видел, заставляло его задумываться, а слишком много думать он в то же время как-то побаивался. Но решающим для его поведения оказалось и нечто другое. Было в натуре Ульриха что-то, что с каким-то рассеянным, парализующим, обезоруживающим упорством противилось логическому порядку, однозначной воле, целеустремленным стимулам честолюбия, и это тоже было связано с выбранным им некогда словцом «эссеизм», хотя и содержало как раз те составные части, которые он со временем исключил из этого понятия с неосознанной тщательностью. Общепринятый перевод слова «эссе» как «опыт», «попытка» лишь примерно передает существеннейший намек на литературный образец, ведь эссе не есть предварительное и попутное выражение какого-то убеждения, которое при более удобном случае может быть либо возведено в истину, либо признано ошибочным (таковы только статьи и рефераты, публикуемые учеными лицами как «отходы их мастерской»); нет, эссе-это уникальный и неизменный облик, который принимает внутренняя жизнь человека в какой-то решающей мысли. Нет ничего более чуждого ей, чем именуемая субъективностью безответственность фантазий, но и «верно», «неверно», «умно», «неумно» — понятия тоже неприложимые к таким мыслям, которые тем не менее подвластны законам столь же строгим, сколь тонкими и невыразимыми они кажутся. Было немало таких эссеистов и мастеров маячащей внутри жизни, но называть их незачем; их царство лежат между религией и знанием, между примером и учением, между amor mtehectualis[22] и поэзией, они святые — с религией и без оной, а иногда они просто мужчины, запутавшиеся в каком-нибудь приключении.

Нет, кстати сказать, ничего характернее того, в чем поневоле убеждаешься на примере ученых и разумных попыток истолковать таких великих эссеистов, превратить мудрость жизни в теорию жизни и извлечь из волнения взволнованных какое-то «содержание»; от мудрости и волнения остается после таких попыток примерно столько же, сколько от нежного, переливчатого тела медузы, когда ее вытащат из воды и положат на песок. Мудрость одержимых рассыпается в прах в разуме неодержимых, превращается в противоречия и вздор, и все-таки ее нельзя назвать нежной и нежизнеспособной, а то ведь нежным пришлось бы назвать и слона, поскольку он тоже не выживет в безвоздушном, не соответствующем его жизненным потребностям помещении. Было бы очень жаль, если бы эти описания произвели впечатление тайны или хотя бы музыки, где преобладают звуки арфы и похожие на стоны глиссандо. Дело обстоит прямо противоположным образом, и лежащий в их основе вопрос представал Ульриху отнюдь не только как смутное ощущение, но и вполне членораздельно в следующей форме: человек, который хочет истины, становится ученым; человек, который хочет дать волю своей субъективности, становится, вероятно, писателем; а что делать человеку, который хочет чего-то промежуточного между тем и другим? Примеры же «промежуточного» дает каждое правило морали, хотя бы самое общеизвестное и простое: не убий. С первого взгляда видно, что оно не есть ни истина, ни субъективное утверждение. Все знают, что в одних отношениях мы строго его придерживаемся, а в других допускаются определенные и весьма многочисленные, однако точно ограниченные исключения, но в очень большом числе случаев третьего рода, скажем, в фантазии, в желаниях, на спектакле в театре или наслаждаясь газетными новостями, мы совершенно беспорядочно блуждаем между отвращением и соблазном. Нечто, не являющееся ни истиной, ни субъективным утверждением, называют иногда постулатом. Этот постулат прикреплен к догмам религии и догмам закона, благодаря чему он получает характер производной истины, но романисты рассказывают нам об исключениях, от жертвы Авраама до недавней красивой женщины, застрелившей своего возлюбленного, и все опять растворяется в субъективности. Можно, стало быть, либо держаться за колышки, либо носиться между ними туда и сюда на вольной волне; но с каким чувством?! Чувство, испытываемое человеком к этому правилу, есть смесь тупого повиновения (включая «здоровую натуру», которая противится тому, чтобы даже помыслить о таких вещах, но, сдвинь ее хоть чуть-чуть с места алкоголь или страсть, делает их тотчас же) и бездумного плесканья в волне возможностей. Действительно ли следует понимать это правило только так? Это означало бы, чувствовал Ульрих, что человек, всей душою желающий что-то сделать, тем самым не знает, должен ли он это сделать или должен воздержаться от этого. И все-таки Ульрих подозревал, что можно и сделать это, и воздержаться от этого всем своим существом. Ни прихоть, ни запрет ничего для него не значили. Ссылка на высший или внутренний закон вызывала критику со стороны его разума, больше того, было что-то обесценивающее в этой потребности облагородить уверенный в себе миг ссылкой на его родословную. Все это оставляло его сердце немым, и говорила только его голова; но он чувствовал, что каким-то другим образом его решение могло бы совпасть с его счастьем. Он мог бы быть счастлив, потому что не убивает, или счастлив, потому что убивает, но он никогда не мог бы быть равнодушным исполнителем поставленного перед ним постулата. То, что он сейчас чувствовал, было не заповедью, а заповедной областью, куда он вступил. Он понимал, что в ней все уже решено и успокоительно для сознания, как материнское молоко. Но говорили ему это уже не мысли, да и не чувства в их обычной бессвязности; это были уже не мысли и не чувства, а некое «сплошное понимание». И все же, опять-таки, только такое, как если бы ветер принес издалека весть, и весть эта не казалась ему ни верной, ни неверной, ни разумной, ни противоразумной, а захватывала его целиком, словно какое-то тихое блаженное преувеличение запало в его сердце.

И как нельзя сделать, истину из настоящих частей эссе, так нельзя извлечь из такого состояния какое-то убеждение, во всяком случае не отказываясь от этого состояния; так любящий должен оставить свою любовь, чтобы ее описать. Безграничная растроганность, порой нецеленаправленно волновавшая Ульриха, противоречила его активному началу, настаивавшему на границах и формах. Оно ведь, наверно, правильно и естественно — хотеть знать, прежде чем позволишь говорить чувству, и он невольно представлял себе, что то, что он когда-то найдет, не уступит в прочности истине, даже и не будучи истиной; но в своем особом случае он походил из-за этого на человека, у которого, пока он снаряжается, умирает намерение. Если бы у него во время его работы над математическими или математическо-логическими проблемами или занятий естественными науками спросили, какая цель перед ним маячит, он ответил бы, что только один вопрос действительно стоит того, чтобы о нем думать, и это вопрос правильной жизни. Но когда долго ставишь какое-то требование, а с ним ничего не происходит, мозг немеет точно так, как немеет рука, когда она слишком долго поднята вверх с каким-то предметом, и мысли наши так же не могут стоять все время на одном месте, как летом солдаты на параде; если им приходится ждать слишком долго, они просто падают в обморок. Поскольку Ульрих закончил набросок своего суждения о жизни примерно на двадцать шестом году, оно представлялось ему на тридцать втором уже не совсем искренним. Он не разрабатывал своих идей дальше, и если не считать какого-то неуверенного и напряженного чувства, вроде того, которое испытываешь, ожидая чего-то с закрытыми глазами, в нем мало давало себя знать личное волнение, с тех пор как дни трепетных первых открытий прошли. И все же, наверно, именно подспудное волнение такого рода замедлило со временем его научную работу и помешало ему сосредоточить на ней свою волю. Из-за него он оказался в своеобразном разладе с самим собой. Нельзя забывать, что разновидность ума, тяготеющая к точности, в сущности религиознее, чем эстетическая; ибо первая подчинилась бы Ему, соизволь он показаться при условиях, устанавливаемых ею для его признания, тогда как наши эстеты, если бы Он объявился, нашли бы только, что его талант недостаточно самобытен, а его система мира недостаточно понятна, чтобы поставить его на одну ступень с дарованиями, где видна действительно искра божья. С такой же легкостью, как представители этой второй разновидности, Ульрих не мог, стало быть, предаваться смутным догадкам, но, с другой стороны, не мог закрывать глаза на то, что все эти годы сплошной точности жил только наперекор самому себе, и ему хотелось, чтобы с ним произошло что-нибудь непредвиденное, ибо, проделывая то, что он насмешливо называл своим «отпуском от жизни», он ни в том, ни в другом направлении не находил ничего, что его успокоило бы.