И я сказал:

– Там вообще-то гостиница есть, говорят. Да и у жителей можно устроиться. Поезжайте смело.

Здесь бы мне и остановиться – я всю правду сказал и себя свободным оставил, а нужно будет, конечно же, ему помогу… Но не удержался и добавил:

– В крайнем случае, я попрошу своих старушек, не пропадете…

Зачем я это последнее сказал? Кому эта тупая, неискренняя к тому же жертвенность нужна? Та самая «интеллигентщина», которая есть оборотная сторона истинной интеллигентности. Ведь я под угрозу главное – свою независимость, свою самостоятельность – поставил. Это ли истинное добро? Но: слово не воробей…

– Спасибо вам, большое спасибо, – ответил Николай Алексеевич, особенно просветлевший при моих последних словах.

И дальше, наверное, все уже ясно. Приехали мы вместе – почти вместе, на одном поезде, но в разных купе – я, спохватившись, нарочно не договаривался конкретно о встрече на вокзале. Но на станции назначения, конечно же, встретились. Пошли в одной группе рыбаков. Он, конечно же, сразу пристроился ко мне с разговорами, однако было уже мне ясно, что он и не попытается найти себе место, я ведь уже как бы пообещал ему. И очень он был доволен тем, что вместе мы с ним будем, а во мне досада неудержимо, ну, просто все собой затопляя, росла.

И пошел я к старушкам. А его, получается, за собой повел. Как не хотелось, а все же повел – так получилось! – и вся моя воображаемая идиллия с керосиновой лампой разлетелась вдребезги уже по дороге, и я этого приятнейшего, интеллигентного мужчину, Николая Алексеевича, ненавидел уже как злейшего врага. Какого черта он на мою голову навязался?! Вот и еще одно следствие человеческой мягкости! И, помню, были уже поздние сумерки, темнело на глазах, я шел резво на молодых, здоровых ногах, а он, крепкий для своих шестидесяти лет, но, конечно же, уступающий мне в резвости, едва поспевал сзади, я обогнал его метров на пятьдесят, и в темноте среди сараев, каких-то деревьев, на раскисшей дороге он чуть не заблудился и вдруг жалобно этак – как другу, как сыну родному, от которого жалобность эту не надо ведь скрывать, – прокричал мне: «Где вы? Юра, где вы?» Помню меня аж в пот бросило от этого крика – такой он был искренний и беззащитный, уже тогда я почувствовал, что ему и в голову не могло прийти, как я сейчас о нем думаю, ведь он-то мне поверил…

Вот так вот. Но ведь и на этом не кончилось. Завелся я уже и, откликнувшись кое-как, едва дождавшись его, опять зашагал с прежней резвостью, опять оставляя его, едва поспевающего, в темноте – с каким-то уже садизмом, – а когда, наконец, мы пришли к старушкам, я попросил его подождать у крыльца, а сам, войдя, поздоровавшись, получив немедленно разрешение для себя, сказал:

– Да, знаете, баба Аня, тут со мной один человек. Он не то, чтобы со мной, попутчик случайный. Не пустите ли вы и его?

И так я это сказал, таким тоном понятным, что ясно было бабе Ане: не нужно его пускать. Получалось уже, что я не только ее в сообщницы взял, а как бы своим орудием сделал, вину свою на нее перекладывая…

И она, согласно скрытой моей просьбе, ответила, что нет, что негде, пусть лучше я один (хотя в прошлый раз мы останавливались с приятелем и было где). Я думал, что спутник мой нашего разговора не слышал, но он, оказывается, уже вошел в сени. И слышал.

Я, конечно, пристроил его у соседей, где принимали рыбаков человек по пять сразу и где, я знал, ему будет плохо. Терпимо, конечно, но плохо (там курят, а он некурящий, как я, там грубости, а он…). И все бы в конце концов ладно. Не бросил же я его на дороге и по-настоящему, разумеется, не бросил бы никогда. И без жилья не оставил бы, если что. В конце концов, опомнившись, упросил бы и бабу Аню. Все бы можно было назвать элементарной человеческой грубоватостью, толстокожестью, легкой небрежностью, досадой, если бы… Если бы совесть в течение всех этих минут без конца не твердила мне: не то делаешь, не то, обижаешь хорошего человека, нельзя, неправильно поступаешь, сам себя предаешь, сам виноват, сам обещал. Я слышал ее голос. Но поступал по странной инерции. Какая разница, крупное это было предательство или мелкое, важно, что оно было. Вот она, вот она наша мягкость и самоедство. И то, и другое всегда оборачивается боком нам же. Тут и вспомнишь, что частенько нам не хватало именно спокойной уверенности в себе, твердости и определенности – я имею в виду интеллигенцию в первую очередь…

И надо вам сказать, неудачной у меня была та рыбалка. Два дня всего продержался лед и стал ломаться. И так и не отдохнув как следует, так и не осуществив желаемую идиллию, уехал я в Москву. И осталось у меня противное чувство вины. И не проходило… А Николай Алексеевич, я слышал, под лед якобы провалился, но его, правда, вытащили.

Когда же теперь этот мужчина вошел в номер гостиницы, я прямо так и вздрогнул: он. Впрочем, может быть, это был и не он. Потому что он не узнавал меня. Хотя разговаривал очень вежливо. И еще… Его тоже звали Николаем Алексеевичем.

Когда мы уже все в нашем номере спали и уже начало рассветать, послышался крик Алика. Так не хотелось вставать и такое было у меня паршивое настроение, что, проснувшись, я некоторое время сам перед собой делал вид, что не слышу. И встал со своей кровати кто бы вы думали? Он, Николай Алексеевич! И, кряхтя, пошел вниз, открывать дверь Алику. Тут спохватился я, но было поздно. Опять он, значит, урок мне преподал.

Утром, переживая вновь мучительное чувство в связи с Николаем Алексеевичем, пытаясь если не оправдать себя, то хотя бы понять, я вдруг подумал: не в том ведь даже дело, что тогда я не хотел нарушать своего одиночества. Ведь если бы дело было только в том, а все остальное нормально, мне ничего не стоило бы сказать Николаю Алексеевичу об этом, и он – умный, интеллигентный, добрый, – немедленно понял бы и ничуть не осудил бы меня. Тем более, что найти ему место – и вполне подходящее – в какой-нибудь другой избе не составило бы для меня труда.