Тогда русский человек хоть в огонь, хоть в воду.

А тут к примеру боевые деньги моим бойцам, которые и днем и ночью на работе, начштаба Душухин закрывал всего по пять дней в месяц. Мне как командиру по пятнадцать. А себе по тридцать! Душухин за периметр выходил, дай бог, раз в неделю. А знаешь чем мотивировал? «У меня дочь в институте учится, мне деньги нужны».

Я вспомнил одну цитату: «Чистый душой и благородный человек будет всегда ожидать смерть спокойно и весело, а трус боится смерти как трус». Нахимов это сказал — великий русский флотоводец.

Сложно в городе воевать, но как говорил мой преподаватель в академии: «Нет таких крепостей, которые коммунисты не смогли бы взять». И коммунаров уже не осталось, а лозунг живет в моем сердце, ты хоть вырежи. И дело не в идее коммунистической, а в силе человечьего духа.

Нам пришлось в кратчайшие сроки обучиться также и бою в горно-лесистой местности. Еще в училище и далее в академии я уделял этому виду боя особое внимание. Сильно помогла служба в Фергане в знаменитой учебке ВДВ. Почти четыре года, проведенные в горной местности, сделали свое дело — я стал закаленным бойцом и офицером. И бои в горах меня не пугали. Такую же уверенность я стремился привить своему личному составу — своему взводу ленинской разведки. Мы месяцами жили в палатках в горах, и мои солдаты стали крепкими и выносливыми. Нам были нипочем ни снег, ни дождь. Побольше бы таких подразделений — и бандитов в Чечне не осталось бы ни одного.

В горах быстро светает и быстро темнеет, и выигрывает тот, кто первый увидит противника.

Мины! Мины — одно из самых страшных и действенных средств на узких горных тропах. Кто изучит все правила минной войны в горах, тот станет победителем на любом перевале, в любом самом сложном горном бою. Я думал так: если войну будут вести одними самолетами или одними танками, то войну не выиграть. Но если войну вести с помощью мин в полном ассортименте, то война будет длиться до полного уничтожения противника. А выиграет тот, у кого останется последний солдат.

Оборудовав стрельбище на берегу Хулхулау, я занялся натаскиванием личного состава на огневой бой с дистанции 50—150 метров. В лесу далеко не видно, поэтому бой может начаться и с трех метров — кто первый среагирует, тот и останется живой, а значит, спасет своих товарищей. На стрельбище выходили шесть раз в неделю. Каждый выстрел разбирали и указывали на ошибки. С теми, у кого не получалось, приходилось заниматься внеурочно. Это требовало силы и командирского характера.

Ночные стрельбы проводились особенно тщательно.

Ночь — это мать разведки!

Хаттаб сделал большую ошибку, что записывал свои тренировки на видеокамеру, теперь моим бойцам было с чего тренироваться, и они знали кому будут противостоять. Так сказать, чурбанские понты «духов» подвели. Ха-ха.

Горцы давно стали не те, что были во времена Имама Шамиля. Они ленивы, тупы, и у них как всегда куча понтов. Одним словом, пастухи, и мы их будем бить нещадно.

У всех моих бойцов были приборы ночного видения. Теперь мое подразделение было готово вести бой с подготовленным противником, не говоря уже о необученных пастухах.

Иногда мы забирались в Шали, там Тимоха накупал всяких вкусностей, в раположении потом жарили шашлык. Однажды в Шали на рынке я увидел суку с пятью щенками, сказал, чтобы забрали и поставили во взвод на довольствие. Слоненку сказал, что если собаки будут голодные, у него изымут все галеты в пользу сучьего племени. Слоненок кормил блохастую свору на убой. Теперь у нас в расположении были свои штатные охранники. Так мы и жили.

Прочти я эти строки своему отцу, то поверг бы его в шок. Он бы мне сказал — разве так пишут романы? А как же Пикуль?.. Он же писал о благородных русских офицерах. А как же офицерская гордость, а как же цвет общества, в конце концов! Разве может офицер, полковник, позволять себе такие высказывания в адрес высшего руководства армии? Эту книгу, если какой-нибудь генерал из академии прочтет, никогда в жизни не напечатают. Зачем ты пишешь, зачем тратишь силы и жизнь?!

Мой папа идеалист. Ему шестьдесят два, и он порядочный человек: примерный семьянин, толковый руководитель на своем производстве. Прости, папа, меня, Макогонова Василия Николаевича. Это все не так просто понять и принять. Но это реальность войны. Макогонов уже полковник, но навсегда солдат-окопник.

Закончилась моя предвыборная командировка, домой поехали через Пятигорск.

Там я встретился со своей рыжей Аленой.

Мы бродили с Огненной по аллеям парка.

Ночью в номере мы разговаривали о жизни.

Было двадцатое августа две тысячи четвертого года. До выборов президента ЧР оставалось девять дней.

Мы уже лежали в постели, и Огненная мне сказала:

— Наши профессии схожи в чем-то: я продаю свое тело, вы продаете свою совесть. Прости. Но знаешь, за что я тебя люблю?.. За то что ты в отличие от других не учишь меня жизни. Знаешь, как мужики, особенно благообразные с животиками, отцы больших богатых семейств: трахнут в извращенной форме, а потом начинают лечить: зачем ты этим занимаешься, разве тебе не жаль себя, найди работу, выйди замуж, стань человеком. Как я скучала по тебе…

Мы заснули под утро.

На следующий день наступило двадцать первое августа.

Мы лежим и нежимся на утреннем солнце. За окнами гора Машук. Вскоре мы распрощались. Алена, поцеловав меня, упорхнула. Я же отправился в аэропорт и полетел домой к жене. Все было как обычно: салат с курицей и ананасами, винегрет, мясо по-французски. Мы любили друг друга. И спали долго до середины дня следующего двадцать второго августа. Днем мне позвонил из Грозного Пашка Корчагин.

— Слышишь?

— Ну?

— Метка погиб.

— Что?

— Метку вчера вечером застрелили. Тут такое было…

Пашка Корчагин рассказал мне, что двадцать первого августа две тысячи четвертого года, то есть вчера вечером, когда я ел курицу с ананасами и занимался любовью с женой, в Грозный вошли боевики. Они выставили мобильные посты на узловых участках улиц. Останавливали машины и требовали у водителя и пассажиров удостоверения. Если удостоверение было сотрудника милиции или ФСБ, или правительства, то всех в машине расстреливали.

— Метка возвращался из Ханкалы, его убили на Минутке. Подробностей не знаю.

— Ясно, — сказал я и отключил телефон.

Жена встревоженно бегала по комнате.

— Ты хоть дома можешь не думать о своем Грозном. Мне надоело. Я устала тебя ждать и волноваться. Мне двадцать пять. Я хочу ребенка.