Дзержинский вспомнил поэму «Русские женщины» с княгиней Волконской и велел князя Волконского отпустить.

Если Горький в тот раз заступился и помог, если страшный Дзержинский вспомнил поэму Некрасова, не может же он не знать, кто такой Гумилёв, не может и его не спасти!

На большой кухне такой шум, что даже про пирожные, которые привозят в ДИСК по пятницам и все меняют на свои съестные припасы, забыли.

Лозинский рассказывает, что известно.

– Николая Степановича обвиняют в участии в белогвардейском заговоре…

Всеобщее «ох!» – где Гумилёв и где заговоры!

– …Заговоре Петроградской боевой организации под предводительством Таганцева…

Таганцева… Таганцева?

Профессор географии Таганцев Владимир Николаевич… С которым Константиниди знакомил ее при первой их встрече в ДИСКе. И вместе с которым крутился вокруг Гумилёва. Бумаги какие-то носил. Ее с собой не раз приглашал.

Константиниди крутился вокруг Гумилёва вместе с Таганцевым. Константиниди уходил вчера из ДИСКа, когда все шли в ДИСК, на семинар Гумилёва. Константиниди не попал в засаду в гумилёвской бане вчера и не провел с ними ночь на Гороховой.

Константиниди нет и теперь здесь, в этой огромной кухне, где собрались все и каждый, кому хоть сколько-нибудь дорог Гумилёв. А вечно крутившегося вокруг поэта его ученика нет.

Константиниди Антон, поэт, ни разу не читал своих новых стихов на поэтическом семинаре. Только что-то старое, странным образом забывая строчки и слова – Анне несколько раз приходилось ему подсказывать…

Константиниди Николай погиб при взрыве корабля, плывущего из Балаклавы во Францию…

Константиниди Николай застрелил Савву. И Антипа Второго, когда тот волчьими зубами впился ему в руку – следы от зубов были отчетливо видны в тот день, когда всплыли трупы, и они с девочками второй раз остались на берегу.

Константиниди Антон здесь, в ДИСКе, ни разу не протянул ей руку. При первой же встрече поспешно спрятал правую руку в карман, а после третий месяц ходит с повязкой – любое растяжение, любой перелом должны уже давно зажить, но повязка всё еще на кисти его правой руки.

Анна всегда путала братьев, только флотская форма Николая помогала их различать. Мать Константиниди Аглая Сергеевна, по его словам, уехала. Опознать, кто из сыновей Николай, а кто Антон, не может.

Этот Константиниди – не Антон… Это Николай. Деникинский офицер. Втянувший профессора географии Таганцева и поэта Гумилёва в свой заговор. И вышедший сухим из воды.

Знает об этом только она, Анна. И что теперь делать?

Рассказать все властям – выдать Константиниди. А если это ни в чем не виновный Антон, и его арестуют и могут расстрелять? И чем она тогда лучше Николая? Но если это Николай? Если он выжил и каким-то образом выдал смерть брата за свою и теперь под видом Антона подвел Гумилёва под расстрельную статью? И мало ли кого еще подведет. Что делать?

Она не верит в режимы. Не верит в идеи. После трех лет в Крыму она знает, что белые не лучше красных, немецкие оккупационные войска не лучше Антанты, красные не лучше их всех вместе взятых – трупы всплывают после всех.

Но что делать, если только она знает, что этот исчезнувший в самое неподходящее время человек может быть не поэт, а воюющий на другой стороне офицер?

Что делать?

Еще день и еще ночь Анна мучается сомнениями.

В воскресенье, седьмого августа, несмотря на выходной день, спешит в Дом литераторов за своей порцией каши. Через Дворцовый, никак не привыкнет называть его Республиканским, мост, мимо ДИСКа, по Невскому до Литейного, до Бассейной, то есть теперь улицы Некрасова.

По жаре, взмокла вся. И шляпок давно нет. У нее давно уже нет шляпок. А на пролетарские красные косынки она так перейти и не смогла.

Дом литераторов по духу совсем другой. Если бы не каша, не ходила бы, не слышала бы вечных жалоб бывших сотрудников дореволюционных газет и монотонных проклятий, которые насылают на всех и вся, и в первую очередь на большевиков, полупомешанные старухи, вроде грязной старухи Ватсон.

Анна входит в парадную дверь Дома литераторов, надеясь быстро миновать Марию Валентиновну, но Ватсон непреодолимым порогом теперь стоит возле входа.

– Кара ему небесная! За связь с большевиками!

Кому на сей раз кара, Анна не знает, да и знать не хочет. Ей бы скорее кашу забрать и обратно к девочкам! Но старуха не унимается:

– Кара небесная! Кара! Зать!

«За “Двенадцать”!», – мысленно повторяет про себя Анна. И, повернувшись к доске объявлений, замирает. В черной рамке среди многих других колышется на сквозняке приколотый двумя кнопками листок бумаги.

«Сегодня, 7 августа, скончался Ал. Ал. Блок».

С остывшей кашей идет в ДИСК. Просто не знает, куда еще идти. В Доме литераторов по воскресеньям пусто, а в Доме искусств жизнь всегда. И в горе, и в радости. В такой день быть одной просто невозможно.

На доске у входа с Мойки такое же объявление о смерти Блока. Рядом листок с расписанием занятий, аккуратно заполненный рукой Гумилёва:

«Расписание лекций» Литературной студии при Доме искусств

Понед. 4–6 Лернер Ист. р. поэз. 6–8 Шилейко Ритмика 8–10 Лозинский Студ. по пер.

Вторник 4–6 Шилейко Мифология 6–8 Гумилёв Теор. поэз. (раз-р стих.) 8–10 Чуковский Сем-р по крит.

Среда 4–6 Гумилёв Теор. поэз. (раз-р стих.) 6–8 Гумилёв Теор. поэз. (раз-р стих.) 8–10 Чуковский Сем-р по крит.

Четверг 4–6 Гумилёв Теор. поэз. (раз-р стих.) 6–8 Гумилёв Теор. поэз. (занятия с 2 гр.) 8–10 Шилейко Ритмика.

Пятн. 4–6 Шилейко Поэтика 6–8 Гумилёв Теор. поэз. (занятия с 1 группой.) 8–10 Чуковский.

Блока нет в живых. Гумилёва просто нет. Только два объявления на одной доске рядом.

– Анна! Хорошо, что ты здесь! – Муся Алонкина деятельна, как всегда. – Будем печатать объявления с датой и местом отпевания и захоронения. Бумаги мало. Можешь пойти вниз к «Серапионам». Это явно они утащили всю бумагу у меня – вчера только достала большую пачку, а теперь три листка!

Анна кивает. Поворачивается, чтобы идти к «Серапионам», но что-то ее останавливает. Обернувшись, видит… спину Константиниди. Явно направляющегося в сторону бывших гумилёвских комнат.

– Николай! – кричит она громко, как только может.

Константиниди мгновенно оборачивается. Как всегда, человек оборачивается на собственное имя. Оборачивается. Застывает. Злая гримаса мелькает на лице. И быстро сменяется натянутой улыбкой.

– Опять вы нас путаете, Анна Львовна! Только ведь Николая больше нет.

– «Царствие ему небесное», забыли добавить.

– Царство ему небесное! – повторяет Константиниди. Но не крестится. Кисть правой