в сфере благотворительности с остатками прежних ожиданий и интернализованным чувством вины в связи с неоказанием помощи бедным породили сложную психодинамику, которая проецировала эту вину на нищенок [Thomas 1971: 502–569; Macfarlane 1970: 147–157, 196–197].

В Московском государстве XVII века, похоже, действовал аналогичный механизм. Здесь тоже назревали социальные перемены, но другого рода. Ввиду расширения и ужесточения крепостничества землевладельцы и крепостные оказались связаны новыми, не до конца сформулированными отношениями. Неприятное для первых осознание – пусть и подспудное – своих злоупотреблений, возможно, заставляло их проецировать все эти беззакония на вторых. Томас и Макфарлейн считают, что нечистая совесть хозяев стала основной причиной усиления преследований ведьм в протестантской Англии, но проекции и подозрения русских обвинителей в равной мере вызывались страхом. Они осознавали – в той или иной мере, – что допустили злоупотребления, боялись мести со стороны жертв и остро ощущали свою уязвимость перед теми, с кем дурно обращались. Но если обвинения и были стандартными, то страхи вполне могли отражать реальность: жертвы насилия, крепостные хозяев и их жены, имели достаточно причин для того, чтобы при случае прочесть заклинание, подложить траву или плеснуть волшебного отвара в одно из блюд, которые они готовили. И неважно, действительно ли они подвешивали пучки кореньев к стропилам в комнате хозяина и клали в кашу толченые свиные желудки: главное, что у них был способ заставить своих хозяев ежиться от страха и обращаться в суд за защитой. Мы имеем больше оснований для рассуждения о мотивах обвинителей, а не обвиняемых: у первых были сильные стимулы для того, чтобы рассказать свою историю суду. Именно они чувствовали себя настолько неправыми, что вынуждены были предпринимать какие-то действия.

Похоже, страх – хорошее объяснение тому, почему мужья и хозяева так часто усматривали колдовство в действиях тех, кто зависел от них. Самый показательный случай в этом смысле произошел в Вологде (1671). Одиннадцать крепостных и домашних холопов (семеро мужчин и четыре женщины) были задержаны за убийство своего хозяина Василия Зубова с помощью колдовских средств. Все они были брошены в тюрьму и подверглись пытке огнем, будучи заподозренными «в порчах Василия Зубова в травах и в коренях». Допросчики, похоже, не пытались выявить мотивов столь мрачного поступка, но в деле мимоходом отмечено, что один из зубовских крестьян был закован хозяином в цепи, затем его пытали (сам Зубов или кто-то по его приказу), после чем он сумел освободиться и исчез без следа[415]. Возможно, что и все остальные задержанные подвергались плохому обращению при жизни Зубова. Поскольку расследование касалось не только колдовства, но и убийства, власти рьяно приступили к нему, стараясь размотать до конца каждую нить и применяя пытки ко всем подозреваемым. Большинство крестьян выдержали эти допросы с пристрастием и были признаны невиновными. Четверо подозреваемых по царскому указу были отпущены и приписаны к ближайшему родственнику покойного – его племяннику Борису Афанасьевичу Зубову. Следующими в линии наследования шли родственники Василия Зубова – брат, двоюродные братья и племянники, каждый из которых назван в деле по имени.

С этого момента дело становится особенно интересным: родственники отказались принять в наследство крестьян. В то время шла ожесточенная конкуренция за рабочую силу, и землевладельцы обычно хватались за каждую возможность приобрести лишние души, но Борис упорно настаивал на том, что «ему они не надобны и впред до них дела нет». Его двоюродные братья также не горели желанием взять к себе опасных слуг. Лука Зубов добавил, что в любом случае Василий обещал отпустить всех своих людей на волю после смерти, хотя сами крестьяне этого не утверждали[416]. Поначалу может показаться удивительным, что землевладелец отказывается от такого обширного наследства. Но вспомним, что эти крестьяне, как указывалось в судебном деле, тайно умертвили своего господина при помощи кореньев, трав и заклинаний. Становится понятно, почему страх в этом случае возобладал над материальным интересом. «А Васильевы родственников Зубове челобитья о (тех людях) в розряде нет», и «они им не надобны». Большинство подозреваемых было приказано «свободить на волю»[417].

Психоистория требует от нас пробираться на ощупь в темноте, порождать интерпретации на основе здравого смысла и применять их, пользуясь отсутствием доказательств обратного, к людям прошлого, которые уже ничего не могут ответить. Но, как и в случае с Англией, у нас есть достаточно свидетельств, чтобы выдвинуть предположение о проекции. Согласно судебным записям, в ходе расследования регулярно выяснялось, что как только крепостные или холопы озвучивали свою версию событий, рассказывая о жестокостях хозяев, последние исчезали со сцены. Семен Фролов, несмотря на полное, по всей видимости, отсутствие совести и способности к сочувствию, должен был осознать грозящую ему опасность, когда Машка, холопка, над которой он долго издевался, выступила со своим рассказом. Он и ему подобные, вероятно, нисколько не интересовались тем, кто прав и кто виноват в таких ситуациях, но, когда весы правосудия начинали склоняться на сторону их противников, когда им открыто напоминали о совершенных ими бесчинствах, они позорно бежали. На суде этим людям приходилось признаваться в содеянном самим себе. К примеру, Семен отказался преследовать Машку за колдовство, когда та рассказала о его гнусном поведении по отношению к ней самой и другим. После начала процесса по делу, о котором он столько хлопотал, Фролов игнорировал неоднократные призывы явиться в суд. В деле сказано: «Семен Фролов по оговорным ее Машкиным речам по многим из духовного приказу посылкам в блудном ее беззаконстве к очным ставкам и к подлинному розыску своим неукорством не поехал». Епископ Воронежский жаловался:

Послал я богомолец твой к елецкому воеводе к столнику Артемию Азнабишину и к старосте поповскому с товарыщи посланы многие памяти и по моему письму столник и воевода Артемей Азнабишин писал в духовной приказ к старосте поповскому в письме своем что де он Семен чинился непослушан, а староста поповской с товарыщи против помятей за ним Семеном и за дворовыми ево жонками <…> посылали приставов с понятыми с священники и с церковники многожды, и он Семен по тем многим посылкам чинитца непослушан и бегает и укрываетца <…> и за то ево непослушание и неукорство он Семен от входу святыя церкви в отлучении и от меня богомолца твоево [т. е. епископа] в запрещении, и за тем запрещением он Семен мне, богомольцу твоему, чинитца непослушан же[418].

Вина Семена усиливалась еще и тем, что, как указали многие свидетели, он «Похвалялся про [свое] блудне беззаконие на прямь»[419]. Решив, что лучший выход – это бегство, он тем