— Да-а, ла-адно! — простецки затянула. — Больно-о-ой нашелсси! Как на вечерках с каждой бабой-девкой и неизвестно-кем отплясывать, так он здоровый!

— Ты ревнуешь? — рассмеялся Митяй.

— Вот еще! — изящным жестом играющих пальцев Настя стряхнула со лба несуществующую прядь. — Я? Помилуйте! Женщина, у которой не переворачиваются блины, права ревновать не имеет.

Марфа как-то, возвращаясь домой с фермы, чтобы несколько часиков передохнуть — отел начался, распахнув калитку, застыла при виде картины.

Митяй выскакивает из дома, за ним Настя с полотенцем в руках. Оба в чунях — коротких валенках-катанках, но по верху сын и невестка раздетые: она в легкой юбочке и кофточке, он в своем летне-армейском. Застудятся, на дворе мороз.

Настя догоняла и лупила полотенцем Митяя, он свалился в сугроб, заграбастал жену. Кувыркаются, хохочут…

— Варнаки! — нависла над ними Марфа.

— А-а-а! — хохотала Настя. — Ироды!

— Переселенцы! — вопил Митяй.

Марфа растерялась. Почему обзываются? Но рассуждать недосуг — дети раздевши, а мороз ядреный.

— Чтоб я вас! Геть домой, колодники!

Настя отбилась от мужа, поднялась:

— Новое понятие. Колодники — это, вероятно, каторжные. Геть? Нечто украинское.

— Дык у нас под каждым кустом по хохлу-переселенцу, — почему-то оправдывалась Марфа. — Навтыкали своих слов. Митяй! Ты чего валяешься?

— Марфа! — обхватив плечи, кляузничала начинающая дрожать на холоде Настя. — Он прикинулся, что у него приступ! Упал и принялся изображать судороги. Как будто я не могу отличить настоящий приступ!

— Не можешь! — Митяй вскочил, подхватил жену на руки и понесся в дом. — Не можешь!

«Дети, — думала Марфа. — Чисто дети, хоть и сами родители. Хоть и пережил каждый испытания — не пошли, Господи, доброму человеку! Детское в них не перебесилось».

Марфа не обращалась к Богу лет тридцать, может, больше. У нее с Богом были сложные отношения. То есть она, конечно, понимала, что «отношений» быть не может, кто она и кто Бог. Много лет назад она разуверилась не в факте Его существования, а в Его справедливости, милосердии. Сама не заметила, как в Блокаду к Господу обращалась — к кому-то ведь надо было призывать, не к политбюро же. Это было как скуление под дверью выброшенного щенка. Не откроют, дык хоть услышат. После смерти Параси нашла для себя оправдание: «За себя никогда не попрошу, Господи! Но услышь мои молитвы за других!»

Припадки у Митяя не повторялись. Настя, как могла, старалась уберечь мужа от провоцирующих ситуаций.

Скотник Юрка рассказывал бабам:

— Какое у Медведевых-ленинградцев обращение! Прибегаю к ним заутре: «Пожар! Горит анбар Сивцевых, а там рига колхозная рядом, надо уберечь…» А Настя мне: «Тише, Юрий! Я понимаю, что пожар, караул, но вы можете внезапно разбудить моего мужа!» Дык я ж за тем и прибёг! И тут она, бабы, умереть-не-встать, присаживается к спящему Митрию и начинает с ним мур-мур, мур-мур. Кто у нас так сладко спит? А кто у нас щекотки боится? Под рубаху ему ручками забралась и давай шшикотать-поглаживать! Чтоб я так жил! Меня как супруга будит? Тычками да пинками: «Хватит дрыхнуть, ирод!» А тут! Эвонде-ка! В кино не увидишь, чисто королевские нежности.

Юрке, как и его слушательницам, было невдомек, что Настя боялась внезапного пробуждения Митяя, которое способно вызвать приступ.

Отношение в селе к Насте было противоречивым. Слабосильная и неумелая — ладно, ведь городская, чего с них взять. Опять-таки не хнюлется, не ноет, не жалуется, больной не прикидывается, как может тянет крестьянский труд. Шутит непонятно. Их шутки грубы, но веселы и просты. А у Насти — с подковыркой, не сразу разберешь, а то и вовсе не поймешь. Не тараторка, с культурными понятиями поведения, а на собрании в школе выступила — глаза не знали куда деть. Мы, говорит, все должны Ирине Сергеевне, учительнице, заявить, что ее пристрастие к спиртному дурно влияет на учебный процесс. Оно правда — пьет учительница. Тому обстоятельства: муж на фронте погиб, сын от воспаления легких помер. Но разе можно в лицо и при людях? Насте указали, она настырно: если каждой из нас соболезновать, то погрузимся в бесконечный плач. Учительница-то пить бросила, а Настю возненавидела, не допускала в школу — пусть Марфа по поводу своего сына Степана Медведева ходит. Марфа над Настей — как орлица, любого заклюет, кто только посмеет криво на невестку глянуть или слово недоброе сказать. В этом Марфа переплюнула даже свою свекровь, покойную Анфису Ивановну. Та хоть и не давала невесток в обиду, но держала их в кулаке. Настя же у Марфы в положенье прынцессы. В том нет Настиной вины, однако ж и есть. В правление, на легкий труд Настю перевели: понятно — грамотная, с образованием. А их дочери-то на тяжелом труде!

— Не вписываюсь я в деревенское общество, — жаловалась Настя Марфе.

— На всех не угодишь.

— Они говорят — срам, что я называю тебя по имени и на «ты». Взро́щена я, мол, неправильно. А кто меня взро́стил? Ты! Но при этом я прынцесса, а ты вся из себя идеальная.

— Не забивай голову ерундой, все равно их не исправишь. Мало нам проблемов?

— Проблем. Митя прав, ты утрачиваешь культурную речь. Марфа! — капризно, как в детстве, кривила губы Настя. — Почему в отличие от меня, они Митю с распростертыми объятиями? Чего ни коснись: в кузне, на лесозаготовке-пилке-столярке — на любой работе, везде Митрий Медведев опорный мужик.

— Дык он коренной сибиряк, свой, а мужиков по пальцам.

— Я своей никогда не буду?

— Дети ваши могли бы… Только не надо. Война кончится, вернемся в Ленинград, там ваше место жизненное. Настя, скажи мне, ведь хорошо, что у Митяя припадков нет? Может, и не будет больше?

— Надо надеяться.

— А чего ж он бирюк-бирюком? Хмурый, не подступись?

— Он писа́ть не может, то есть рисовать.

— Как жа? Ведь, похоже, Парасю умирающую нарисовал, потом порвал, не успела выхватить.

— Нет, это все не то.

— К чему душа лежит, в тому и руки приложатся. Ты бы поговорила с ним, успокоила?

— Я пыталась, не получается.

— Момент подгадай.

— О! Эта вековая наука сибирячек — подгадать момент. Почему-то сибиряки-мужики совершенно не подгадывают моменты в отношениях со своими избранницами.

Насте было слегка досадно, что разговор от ее тревог перешел на проблемы мужа. Редкая удача — они с Марфой одни в доме.

Настя, как в детстве, подлезла к Марфе под мышку, устроила голову на ее большой теплой груди, обхватила за талию:

— Ты кого больше любишь: меня, Митяя, или Степку, или Илюшу?

— Ну, не дура ли такое спрашивать?

— Дура, дура, — быстро согласилась Настя. — Отвечай по правде.