Парася, мертвое тело, лежала в гробу каменно-молча. Но Марфе казалось, что дух Параси витает тут же: утешает, ласкает, успокаивает, даже шутит.

— Если бы меня за Петра выдали, — хихикнул дух, — я бы сбежала на следующий день после свадьбы. Хоть на шахты, хоть на тракт, хоть к черту лысому.

— Не вспоминай его в храме, — попеняла Марфа. — Заболталась я. Почитаю еще тебе…

В детстве богомольная мать постоянно заставляла Марфу читать святые книги, зубрить. К юности Марфа эти книги возненавидела. А сейчас тексты старославянской напевности ложились на сердце в возвышенной благости.

— Про Егорку мы тебе соврали, — призналась Марфа, в очередной раз опустившись на табурет. — Но все правда оказалась, телеграмма пришла.

— Я знаю.

— По лицу твоему, улыбке последней я не поняла: поверила ты или на наше лукавство улыбнулась?

— А вот теперь мучайся и думай! — снова хохотнула Парася. — Про себя и Степана расскажи.

— Дык нечего! Оно как заноза в сердце, не вытащишь, токма вместе с сердцем.

Однако Марфа рассказала и получилась длинная история: как увидела его и влюбилась навечно, а ее за Петра выдали. Как страдала, ловила каждый момент, чтобы на ненаглядного исподволь полюбоваться, как радовалась каждому его доброму слову, подарку, что из города привозил, как люто завидовала Парасе, возненавидеть хотела, да кто ж способен таку божью птаху ненавидеть? В петлю полезла, свекор вытащил, ребеночком наградил…

Они вспоминали, как ходили беременными, как свекровь доктора Василия Кузьмича привезла, как рожали и деток пестовали…

— Марфа, сейчас свеча погаснет, — сказал дух Параси, — смени! И почитай мне еще, пожалуйста!

— Почитаю, милая, почитаю, моя касаточка!

Утром, придя в храм, Настя и Митяй не узнали Марфы. Вчера это была замотанная в черное старая хмурая монашка. Сегодня, в тех же одеждах, — ясноликая женщина, с лучистыми глазами! Как будто в жутком ночном храме не гоголевские монстры шабаш правили, а чистые ангелы летали.

Во время заупокойной службы Марфа попросила детей:

— Креститесь!

— Мы комсомольцы, — негромко отказался Митя, — в Бога не верим.

— Я пионер! — подтявкнул Степка.

— Вы крещеные! Православные! — печально упрекнула Марфа. — Поди руки не отвалятся от крестного знамения, а Парасенька порадуется. — Наклонилась к Аннушке, взяла ее ручку: — В горсту три первых пальчика, моя милая, а мизинчик и безымянный прижми. К лобику пальчики — для освящения ума, к чреву, к животику — для освящения чувств, теперь к правому плечику, затем к левому, чтобы освятить наши силы телесные. Мамин дух порадуется! Как хорошо Аннушка крестится!

Когда они шли за гробом на кладбище, Митяй не сменялся, а остальные по очереди несли, тяжело и далеко было идти, а мужики одно название. Марфа вела за руку Аннушку. Девочка нисколько не пугалась, несмотря на причитания и плачь в скорбной колонне, задавала вопросы про «мамин дух».

Марфа спокойно и доходчиво объясняла. Настя и Степка прислушивались:

— Как человек умрет, дух из него вылетает. Мы поэтому в доме зеркало закрыли, вдруг маминому духу не понравится свое отражение.

— Мама красивая и хорошая!

— Очень хорошая! Полетает ее дух, полетает, а на сороковой день вознесется на Божий суд. Это как экзамен в школе, только две оценки, плохая и отличная. Плохих людей, что при жизни зло творили, Бог в ад отправляет, там они мучиться будут за грехи свои. Хороших — в рай.

— Как санаторий, где Митяй был? — спросил Степка.

— Навроде, — согласилась Марфа. — Аннушка, устала? Понесу тебя.

— Я сам! — вдруг дернулся Степка. — Полезай ко мне на спину, Аннушка.

На кладбище снова были молитвы, поп с кадилом.

— Не за себя, Господи! — услышала Настя, как бормочет Марфа. — За невинных и безгрешных, за спасение их душ…

Она точно извинялась перед Богом. Который не существовал, конечно.

На обратном пути Настя думала о том, что вся эта ритуальность: омовение, обряжение, укладывание в гроб с мягкой подстилкой, всенощные бдения, бесконечные молитвы — возможно, имеют глубокий смысл. Как выражение скорби и памяти по умершему человеку. То есть нечто потребное живым, а не мертвым.

Она вспомнила: стоит у окна и смотрит, как санитарная бригада из окон противоположного корпуса выкидывает на улицу трупы женщин, детей, стариков. Звука нет, немое кино. Через окна распахнутые выбрасывают, значит, никого живых в квартире не осталось, выстудить комнату не страшно. Потом, уже на улице, санитары в длинных резиновых фартуках берут мертвых за руки-ноги, чуть раскачав, бросают в кузов грузовика с распахнутым бортом. Звука нет, но она его слышит — глухой, как если бы дрова кидали…

Кто оплачет всех тех людей, погребенных в общей яме?

Повторения у Митяя припадков боялись все: Степка не без интереса увидеть, как брат корчится, Марфа с обреченностью — Божья воля. Настя была уверена, что ее страхи самые жуткие. Она начиталась про эпилепсию. Она не представляет жизни без Митяя. И речь даже не о ней, пусть даже ее не будет: этот великолепный человек, по-сибирски — могутный, не должен сгинуть в эпилептическом слабоумии.

Интуитивно, не осознанно, без тактических и стратегических планов она нашла правильный стиль поведения. Помогли природные чувство юмора и артистичность, способность перебороть страхи, насмеявшись над ними.

Носилась по горнице: от кути в сени, где стыл жидкий по военному времени студень. Туда — сюда. От Илюши в люльке до печи, в которой томилась картошка. Митяй сидел за столом, что-то чиркал на огрызке бумажки, пытался рисовать. У него не получалось, хмурился. Он работал сегодня часов десять. По сравнению с эпилепсией утерянная свобода художественного творчества может стать для него бо́льшим горем и разочарованием. Но сначала давайте приструним эпилепсию.

— Муж! Митяй! — в пробежке позвала Настя.

— Что? — поднял голову, брови к переносице сбежались. — Воды принести?

— Нет, милый! — застыла перед ним Настя. — Только хотела спросить, не ритмично ли я сную? Туда-сюда, туда-сюда, — Настя вправо-влево как марионетка подергала головой. — Вдруг у тебя припадок случится? И ты…

Она скривила шею, вывернула к потолку голову, закатила глаза. Рот открылся, губы поехали вниз, руки и ноги задрыгались.

Митяй изумленно смотрел на жену, карикатурно изображающую припадок.

Застыла, скосила на него глаза:

— Ты не собираешься выдать нечто подобное?

— Издеваешься? — задохнулся Митяй. — Над больным человеком…

Он впервые назвал себя больным, и Настя не растрогалась, не дала слабинки.

Перестала дрожать и вернула лицу нормальное выражение: