Впрочем, Юля давно все знала и даже была благодарна этой самоотверженной азиатке, которая своим смуглым телом заслонила ее от пошлых домогательств постылого супруга, использующего брачный секс вместо снотворного. И вот вообразите, хорошо одетые люди переходят, прихлебывая из бокалов вино, от одного рисунка к другому, одобрительно кивают, хмыкают, щурятся, ахают, восхищаются, подолгу задерживаются у портрета Юлии, исподтишка сравнивая пастель с оригиналом. А потом, конечно, шепчутся, что в двадцать первом веке рисовать в манере позднего Фешина пошло, глупо и бесперспективно…

Приехали и знаменитый живописец Фил Бест со своей Железной Тоней. Как и положено салонным знаменитостям, они прибывали с опозданием. На «голой прокурорше» вечернее платье от Сони Риккель. Но все собравшиеся видят ее обнаженной, словно сошедшей со скандального двойного портрета, потрясшего Москву в прошлом сезоне. Фил дружески похлопывает Кирилла по спине, хвалит некоторые работы, но в особенности портрет Юлии. Он-то сразу понял: это не обычное «московское лицо», нет – это судьба художника!

Однако Анита уверена в себе и не беспокоится. Сознаемся, Юлия – не первое увлечение Кирилла. Но пока все обходилось без неприятностей – развода и дележки имущества. А вот Черевков взревновал! Конечно, жена подпорхнула к нему, вежливо поздоровалась с Гузель и как бы невзначай сообщила, что Кирилл случайно нарисовал ее в «Аптекарском огороде» и сегодня, внезапно позвонив, пригласил на вернисаж, поэтому она здесь, а не у мамы.

– Ты дала ему свой телефон?

– А как же! Я думала, мы купим этот рисунок для гостиной.

– М-м-м… Почему бы и нет…

– Ах, какой у вас милый кулон! Это, кажется, сапфир? – восхитилась хитроумная Юлия, зная, что украшение любовнице подарил Черевков.

– Да, из новой коллекции Дюпона! – свысока сообщила Гузель.

– Пожалуй, в гостиной рисунок будет смотреться неплохо, но нужна хорошая рама, – смутился ревнивец.

В этот щекотливый момент в тесные стены бывшей пожарной части ворвались бесцеремонные охранники и беспардонные телевизионщики, следом неторопливо вошел Сам в своей знаменитой тюбетейке. Он начинал карьеру в Средней Азии, восстанавливал Ташкент после землетрясения – и пристрастился к тюбетейкам. Их у него, поговаривают, не менее тысячи, есть даже вышитые золотом, украшенные черным жемчугом, изумрудами и рубинами. А что делать, если все несут и дарят, несут и дарят?! По субботам Сам обычно объезжал стройки, распекая прорабов, доводя до инфаркта архитекторов, и вдруг увидел растяжку на бывшей пожарной каланче – «Московские лица. Пастели».

– Ну-ка зайдем! – приказал он своему начальнику охраны – в прошлом боксеру-тяжеловесу.

Вроде бы случайность… Всякое неожиданное решение большого начальника заранее тщательно готовится его помощниками. Иначе не бывает. Если президент задумчиво говорит: «Я вот тут подумал…» – это значит, что орава экспертов за месяц подготовила ему восемь вариантов державного экспромта.

Сам тоже интересовался искусством. Наши чиновники с первой большой взятки покупают жене бриллианты, со второй – особняк в Марбелье, с третьей – начинают собирать живопись. Как и положено истинному государственнику, он был тайным поклонником кондового реализма. Да и вообще, любителей авангарда к власти допускать нельзя – погубят страну! Человеку, влюбленному в Малевича, я бы не доверил должности шпалоукладчика – жди крушения. Но, конечно, из политкорректности Сам делал вид, будто куры, гадящие на голову восковому Льву Толстому, это тоже искусство. Однако заметив на растяжке вместо кубических экскрементов трогательные лица жителей вверенного ему города, к тому же запечатленные с реалистическим тщанием, он чуть не заплакал от избытка чувств и приказал остановить кортеж. А то, что он увидел на выставке, и вовсе его потрясло.

– Господи, как живые… – повторял он, переходя от портрета к портрету.

Боксер-охранник, бывший у него консультантом по всем вопросам, включая искусство, наклонился и шепнул шефу:

– Большой талант!

– Сам вижу! – огрызнулся Сам. – Где автор?

Анита и Манана под руки подвели к нему упирающегося Кирилла:

– Вот он!

– А меня так сможешь нарисовать?

– Смогу…

– Молодец! У тебя будет свой музей! У Глазунова есть, у Шилова есть, у Церетели есть, у Бессонова есть, у Андрияки есть. И у тебя тоже будет! – торжественно объявил он, обнимая художника. – Для такого искусства музея не жалко!

Затем Сам оглянулся, ища глазами столичного олигарха Тибрикова, который всегда дежурил сзади на всякий случай, но в этот момент, чувствуя недоброе, попытался спрятаться за чужие спины.

– Отдашь ему своего Шехтеля! – приказал отец города, имея в виду знаменитый особняк на Никитской.

– Как прикажете! – помертвев, охотно согласился олигарх.

– А ты… – Градоначальник заметил в толпе Черевкова и ткнул пальцем в его галстук-бабочку, – бумаги подготовишь! Понял? – и перевел обиженный взгляд на потупившуюся Гузель.

– Будет сделано!

Ошпаренный счастьем начальственного внимания, он даже на время забыл про вероятную измену жены. Анита тем временем бросилась целовать благодетелю руки. И было за что! Настал ее звездный час. Буквально за мгновение никчемный муженек, мазюкавший пошлой пастелью убогие портретики, вдруг превратился в богатого и значительного человека! Шутка сказать: под личный музей, даром градоначальник только что отвалил ему особняк Шехтеля в центре Москвы! А ведь кроме картин там можно разместить ресторан, турбюро, отделение банка, косметический салон… да мало ли что еще туда можно всунуть.

– Спасибо! Спасибо! – шептала Анита, целуя руки дающего.

– Ну, будет, будет! – пробормотал градоначальник. – Не в Африке живем.

Гордясь своей любовью к искусству, отец города быстро направился к выходу, но вдруг вернулся, обнял Кирилла и пожаловал ему тюбетейку с царский лысины. Все так и ахнули, смятенные небывалой наградой, а ручной олигарх Тибриков, ни разу не удостоенный подобной чести, заскрипел зубами.

– Носи и помни! – сказал Сам и снова пошел к дверям.

Ему предстояло довести до микроинфаркта парочку прорабов да закошмарить нескольких глав районных управ.

За градоначальником двинулась вся разношерстная свита. Справа, выпрашивая персональную выставку в Манеже, семенил Фил Бест, слева смертельно задетый Тибриков умолял вместо особняка Шехтеля отдать художнику что-нибудь попроще, например цокольный этаж Военторга, который после реконструкции стал похож на дешевое надгробие.

– Нет, Шехтель! – остановившись, отрубил Сам. – И смотри у меня! – Тут взгляд его снова упал на Черевкова. – А ты бы лучше не по вернисажам шлялся, а работал!..

Любому руководителю кажется: подчиненные живут исключительно для того, чтобы выполнять возложенные на них обязанности. Если шеф обнаруживает у нижестоящего существа другие потребности, например эстетические, то приходит в изумление или ярость – в зависимости от склада характера. Сам двинулся к выходу и снова резко остановился, глянув на Черевкова: