– О чем ты?

– Разве тебе плохо здесь, воин? Я, ведь, хотел, и я дал людям счастье. Тем, кто ближе, оно дается полнее. Тем моим друзьям, кто далеко, выдается частями… Но я даю его… Счастье даю. Что дашь миру ты, воин? Для чего ты рвешься отсюда, что желаешь обрести из того, чего тут нет?

– Не знаю… Я не хочу что-то кому-то дать. Но у меня есть друзья, есть жонка, сыны. Я нужен им. Пусти меня, владыка.

– Вот этого, этого я не понимаю! Ты был здесь и хочешь уйти? Твой друг не рвется прочь, я чувствую. Он хочет остаться здесь, но я также знаю, что этот юноша покинет дом мой, он последует за тобой… Я спрашиваю: "Ты был здесь счастлив?" И если да, то почему тебя тянет куда-то?

– Мне надо… Долг.

– Нет… – он закачал головой. – Нет… Не понимаю. Всегда я думал, что знаю, что вам нужно. Рецепторы, нервы – что может быть проще химии? Но… Вы ушли, потеряли нити, которыми мы сшивали ваши души. Я строил империи, но они разваливались, я лепил верования, но их снашивали в пыль. Мне казалось, что я понял, уловил… Мечту о рае я протянул избранным, но и тут находятся те, кто отвергает все… Какой странный алгоритм… ошибка?

Старик выглядел расстроенным. Уловив изменение интонации, за занавеску, отгородившую угол со странными картинками от остального зала, заглянули стражи. Владыка жестом услал их.

– Ты понимаешь, что, выйдя, можешь никогда не вернуться?

– Там…

Хозяин дома показал, что дальше можно не продолжать.

– Иди. Вы сами выбираете пути… Дети выросли…

Старик был расстроен. Сладкий дым вился над его головой, запутавшись в пологе балдахина. Свет развешанных по стенам лампад преломлялся и падал наземь причудливой мешаниной теней. В ней дергались и растекались контуры того, кто сидел напротив Тимофея. Дрожали черты, менялось лицо. Через серую, изрубленную трещинами и складками кожу старика проступали ороговевшие пластины, проседали и искажались глаза, выдвигалась массивная челюсть.

По спине пробежал холодок. Горовой попятился к выходу.

Владыка очнулся от размышлений. Видение исчезло.

– Свободы. Вы всегда хотели свободы, но никогда не знали, что с ней делать…

– Мы…

Рука старика взметнулась вверх, останавливая ненужные слова.

– Я уже сказал. Идите! Мир не так велик. При желании, всегда найдешь, как вернуться сюда, – владыка замка устало потер глаза. – Знал же о вас, понял, догадался, зачем вы тут.

Он усмехнулся и погрозил пальцем стене.

– Мало его бил, мало… – он повернулся к казаку. – Ты мог остановить мой бег, но сдержался. Я обязан тебе… Так что можешь вернуться сюда всегда… Как пожелаешь.

Он встал, поправляя длинные полы халата, повел шеей, разгоняя кровь, двинулся к выходу.

– Но лучше бы было, если бы ты никуда не уходил.

Горовой упрямо склонил голову.

– Впрочем, как знаешь.

Из холмов вылетали новые и новые сотни. В толпе низкорослых, выносливых лошадок мелькали тонконогие скакуны в богатом убранстве. Сидевшие на них вожди степняков размахивали саблями, указывая, куда скакать, как бить. Их мало слушали, все и так было предельно ясно. Несколько тысяч тюрок, выскочив за спиной вгрызавшегося в оборону мусульман авангарда христианского войска, должны были разрезать силы латинян, посеять панику и сломить дух.

– Вперед!

Скакавший рядом с пешими рыцарями монах убрал крест и потянул с седла щит. Через мгновение в его руке поднялась окованная железом дубинка. Такое оружие и за оружие не считалось. Убивать, не проливая крови, а всего лишь проламывая черепа, – что может быть гуманнее?

Костя взялся за ребристую ручку револьвера, Тоболь поднял калаш, Захар щелкнул затвором дробовика.

Тридцать человек, запоздавший отряд и нежданный резерв христианского войска, бежал на несколько тысяч гарцующих всадников с луками в руках. Безумный поступок безумного дня в безумном мире.

Малышев ждал слаженного залпа. Когда тысячи стрел устилают площадь, шпигуя сталью каждый сантиметр. Стрел ждали все, но на их счастье, лишь редкие сельджуки догадались обернуться назад. Те немногие степняки, кто заметил новую угрозу, заслон создать не сумели или не пожелали – бегущие кнехты успевали заметить и отбить редких посланниц смерти. Костя глубоко вздохнул, восстанавливая дыхание. Они дойдут, значит, шанс еще есть. По-крайней мере, смогут добраться до врага и умереть в бою, а не проколотой букашкой на листе энтомолога.

…У далеких открытых ворот строилась очередная колонна. Незнакомый граф командовал, пехота сбивалась плотнее и молилась о ниспослании победы, пели монахи, размахивали святынями блаженные. Они пойдут в бой, побегут. Но до тех, кто уже рубится с неверными, дойдут вряд ли. Потому как раскрытая пасть успеет закрыться, сжевать и выплюнуть тех, кто так бездумно в нее сунулся.

– Быстрее, – это уже Захар подгоняет отставших кнехтов.

Враг не ждет чего-то необычного от нескольких десятков, но к новой колонне отнесутся внимательней. Стрела же бьет человека с ружьем так же, как и воина с мечом. К тому времени, как эмир перебросит сюда еще орду своих летучих стрелков, лучше бы догнать своих.

Двести метров, сто…

Тридцать пеших, бегущих на извивающуюся змею кавалерии. Под ударом степняков уже развернулись последние ряды атакующих колонн христиан. Не ощущая за спиной дыхания товарищей, сбавили ход передние.

Всадники в остроконечных шапках рубят отставших. Позади всегда те, кто хуже вооружен или слаб духом. Им для паники много не надо. Особенно, когда с другой стороны напирает пехота врага.

…Монах обогнал их на два десятка метров. С вытаращенными глазами, ревя что-то на латыни, он несется навстречу Царствию Небесному. Кнехты с опьянением обреченности вторят словам молитвы. Истерия, витавшая вокруг, превратилась в ярость.

Бух! Дробовик выплюнул первую порцию картечи. Летевший к монаху кочевник крутанулся в седле и упал под ноги лошадям.

Автомат не так громок, но зато намного эффективней. Тоболь бьет на ходу, снося тех, кто поближе. Костя выждал десяток шагов и тоже поднял револьвер.

Короткими очередями бьет автомат, бухает дробовик. В грохоте выстрелов не слышно, как щелкнули арбалеты соседей.

От шума разлетаются сообразительные кони, унося хозяев от непонятной напасти. Сельджуки пригибаются в седлах, рвут в истерике тетивы. Вот над Тоболем свистнула первая стрела, вторая прошла у самой щеки Малышева. Затрещали уже десятки луков. Но поздно… Отряд успел добежать до гарцующих на месте сыновей степей. В месиве рукопашной, когда нет времени крутить головой, лук всегда уступал доброму мечу и быстрой сабле.

Перед плотной ватагой рыхлая масса тюрок расползается. Отряд набрал кураж. Кнехты, будто волки, почуявшие кровь, прогрызаются все дальше. Сельджуки, вспоров тыл колонны, слишком далеко увязли, и с приходом "клина" на узкое горлышко отхода, они превратились из охотников в жертвы. Неважно, что конные кочевники бьют стрелой зайца на сорока шагах – зажатым в толчее не дают места и времени для стрельбы. Их сшибают топорами, подымают на копья. Почуяв слабину, навстречу подмоге рвутся ушедшие вперед паломники. Тюрки пробуют отойти, вырваться из капкана, но края взрезанной колонны уже смыкаются, зажимая гарцующих лучников между стенами щитов.