Куда девалась эта моя инстинктивная реакция его защищать? Что произошло?

Я луплю молотком по зубилу.

Надо вытащить его отсюда.

Нас обоих надо спасать из этого сраного камня.

Я бью и бью, вспоминая, как горе Ноа заполнило весь дом, затекло в каждый уголок, в каждую щелочку. И места моему и папиному уже не осталось. Может, поэтому папа начал гулять – чтобы отыскать местечко, куда не добрались страдания Ноа. Брат лежал у себя в комнате, свернувшись клубочком, а когда я пыталась его утешить, говорил, что я не понимаю. Что я не знала маму так, как он. Что я и представить не могу, что он чувствует. Как будто бы я ее не потеряла! Как он мог такое мне говорить? Я луплю по камню, откалывая от него все больше и больше. Не может он ее целиком забрать себе после смерти, как пытался при жизни. Убеждать меня, что у меня нет права горевать, скучать по ней, любить ее так же, как он. И беда ведь в том, что я ему поверила. Может, поэтому я ни разу не плакала. Не чувствовала себя вправе.

А потом он сбросился с обрыва и едва не утонул, едва не умер, и моя злость на него просто вышла из-под контроля, стала чудовищной, опасной, разрушительной.

Может, вы правы, – кричу я маме с бабушкой про себя. – Может, я поэтому так поступила.

Я что есть сил колочу по камню, раскалываю его, вскрываю.

Вскрываю его.

Светящееся гениальностью портфолио брата для ШИКа появилось на кухонном столе еще за неделю до маминой смерти. Они вместе заклеили конверт наудачу. Не зная, что я за ними подглядываю.

Через три недели после несчастного случая, через одну после того, как Ноа спрыгнул с обрыва, я написала эссе, которые надо было подавать вместе с документами, приложила пару выкроек платьев и пару макетов. А что еще я могла подать? Всех песчаных женщин смыло.

Папа отвез нас на почту. Места припарковаться мы не нашли, так что папа с Ноа остались в машине, а я пошла одна. И там это сделала. Точнее, не сделала.

Я отправила только свою заявку.

Я лишила брата того, чего он хотел больше всего на свете. Что за человек мог так поступить?

И хотя это особой роли уже не играет, я вернулась на почту на следующий день, бегом прибежала, но мусор уже вынесли. А вместе с ним на помойку выкинули и все его мечты. А мои полетели в ШИК.

Я все твердила себе, что признаюсь и брату, и папе. За завтраком, после школы, за обедом, завтра, в среду. Скажу Ноа, чтобы у него было время отправить новый комплект, но я этого не сделала. Стыд буквально душил меня, и чем дольше я ждала, тем становилось стыднее и невозможнее признаться в содеянном. Вина же тоже растет, как болячка, как все другие болячки. В папиной библиотеке просто недостаточно заболеваний. Шли дни, недели, а потом стало слишком поздно. Я слишком испугалась, что если я признаюсь, то потеряю Ноа с папой навсегда, я такая трусиха, что не смогла посмотреть правде в глаза и попытаться исправить дело.

Вот поэтому моя мать уничтожает все, что я делаю. За это не может меня простить.

Когда ШИК вывесил списки на сайте, его имени там не оказалось. А меня приняли. Когда мне пришло письмо с подтверждением, я ждала, что Ноа будет спрашивать, почему ему не прислали отказ, но он не спросил. К тому времени он уже уничтожил все свои творения. И, видимо, незадолго до этого отправил фотографии моих песчаных скульптур.

Весь мир потемнел. Передо мной встал Гильермо, загородив свет. Он берет из моих рук молоток с зубилом, я уже давно перестала работать. Потом снимает шарф, вытряхивает его и вытирает мне лоб между шапкой и очками.

– Мне кажется, тебе не совсем хорошо, – говорит он. – Иногда ты что-то делаешь с камнем, иногда он с тобой. Мне кажется, сегодня он побеждает.

Я опускаю маску.

– Поэтому вы сказали, что то, что спит здесь, – я дотрагиваюсь до груди, – спит и здесь, – я касаюсь камня.

– Да, поэтому. Может, выпьем кофе?

– Нет, – поспешно отвечаю я. – То есть спасибо, но мне надо работать дальше.

И я работаю. Часами, одержимо, фанатично, я просто не могу остановиться, а бабушка с мамой напевают под ритм моих ударов: «Ты разбила его мечты. Ты разбила его мечты. Ты разбила его мечты». А потом, впервые после смерти, мама предстает передо мной во плоти, волосы словно черный пожар, взгляд мечет проклятья.

– А ты разбила мои! – кричу я про себя, после чего она снова растворяется в воздухе.

Ведь это тоже так. Так? Я постоянно, день за днем, мечтала, чтобы она меня увидела, по-настоящему увидела. А не забывала в музее, как будто меня вообще не существует, не уходила домой без меня. Не отменяла конкурс, потому что была уверена в моем поражении, даже не взглянув на мои рисунки. Не гасила бы мой свет, в то же время разжигая его в Ноа на полную мощь. И я всегда как будто бы была для нее не более чем какой-то тупой шлюшкой, которую она окрестила такой. А ничего больше она не замечала!

Но что, если мне не нужно ни ее разрешение, ни одобрение, ни похвала, чтобы быть тем, кем хочу, и делать то, что люблю? Что, если я сама за свой чертов выключатель отвечаю?

Я откладываю инструменты, снимаю очки, маску, защитный костюм. А потом и шапку и швыряю ее на стол. Меня уже так достало быть невидимой! Солнце запускает мне в волосы свои жадные пальцы, и от этого кружится голова. Я снимаю толстовку, и вот у меня снова есть руки. Ветерок приветствует их, скользя по поверхности, и волоски поднимаются один за другим, мне щекотно, каждый сантиметр обнаженной кожи просыпается. А если то, что я не послала конверт Ноа, связано больше с отношениями между мной и мамой, а не мной и братом?

Я закрываю на миг глаза, а когда открываю, мне начинает казаться, что я пробудилась от глубочайшего сна, как будто кто-то высвободил меня из гранита. И я вдруг понимаю: пусть Ноа меня ненавидит, пусть никогда не простит. Пусть я потеряю их с папой навсегда. Пусть. Я должна склеить его мечту обратно. И ничто больше не важно.

Я иду в студию, поднимаюсь по лестнице в комнату Оскара, потому что там есть компьютер. Я включаю, захожу в свою почту и пишу письмо Сэнди с вопросом, можем ли мы встретиться перед уроками в среду, в первый же день после каникул. Я объясняю, что это срочно и что со мной придет мой брат с таким портфолио, от которого он офигеет.

Я откажусь от места. Именно это я и должна была сделать каждый божий день в последние два года.

Я отправляю письмо, и это чувство ни с чем не спутаешь: я свободна.