продлить ордер на восемь часов. Нам удалось этого добиться благодаря отпечаткам, которые сняла Кейтлин, но времени нам дали в обрез, потому что других подозреваемых, имена которых можно было вписать в ордер, у нас не было. Когда время истечет, Бобби Маршану придется умереть. Других поблажек нам не дадут, так что надо поскорее найти улики и разобраться с этим делом. Ньюман передал Бобби имя адвоката по рекомендации Мики. Если мы ничего не сможем сделать, вмешается другая ветвь власти, и у нее получится отсрочить неизбежное.

Джоселин Маршан лежала в своей белоснежной больничной койке, как чернокожая Спящая Красавица. Я видела ее детские снимки в доме и знала, что когда-нибудь она вырастет в красивую молодую женщину, но даже они не передавали ее красоты. Она выглядела в точности как клон своей матери. В смысле, я знала, что они похожи, но теперь, когда я увидела ее вживую, их сходство казалось мне почти жутким, а может, ее красота просто была настолько ошеломительной. Идеальная кожа без малейших следов макияжа, который мог бы скрыть изъяны, но, насколько я могла судить, никаких изъянов на ней не было. Идеальные локоны обрамляли ее лицо. Мои кудри никогда бы так не легли. Только если бы кто-то запарился и приструнил бы каждую прядку узким утюжком для укладки волос, пока они все не превратились бы в идеально пружинистые завитки. На снимках ее волосы были черными, но в реальности оказались скорее красновато-коричневыми. Цвет смотрелся натурально — вы такого не добьетесь без услуг профессионального колориста, если ваши волосы изначально были черными. Понятия не имею, как она умудрилась избавиться от всей черноты и получила такой удивительный, почти темно-рыжий оттенок. Ресницы лежали на щеках Джоселин темным кружевом — таким же темным, как изящные дуги ее бровей.

Олаф наклонился между мной и Ньюманом, и прошептал так, чтобы мы оба слышали:

— Она не спит.

— Откуда ты знаешь? — Шепнул в ответ Ньюман.

Мой взгляд скользнул с лица на ее тело, и я поняла, что она симулирует тот размеренный и глубокий темп дыхания, характерный для спящих людей. Пульс у нее на шее бился так, словно она куда-то бежала. Она нервничала, возможно, даже была напугана. Почему?

— Пульс и темп дыхания не те. — Пояснила я Ньюману.

Он кивнул и сказал в полный голос:

— Джоселин, я прошу прощения, но нам надо с тобой поговорить.

Она попыталась и дальше притворяться спящей, но пульс на ее шее забился еще сильнее — он походил на бабочку, запертую в ловушку под кожей, отчаянно бьющую крыльями в попытке сбежать. Ее грудь перестала вздыматься так размеренно, как раньше.

— Джоселин, ты не можешь просто делать вид, что нас здесь нет. Мне правда жаль, но нам надо поговорить. — Произнес Ньюман.

Я почувствовала какое-то движение у двери позади нас, и мы с Олафом обернулись, чтобы увидеть медсестру, которая вошла в палату. Никаких движений, которые я могла бы отследить сознательно, не произошло. Я могла биться об заклад, что почувствовала что-то, но, может, я просто заметила, что Олаф среагировал на сестру, и тоже обернулась. Пофиг. Мы с ним уставились на женщину, которая вошла в палату.

Она была заметно выше шести футов (больше 182 см. — прим. переводчика). Я знала только одну настолько же высокую женщину — это была Клодия у нас дома, в Сент-Луисе. Клодия всерьез занималась с железом, так что она была самой физически внушительной среди знакомых мне женщин. Медсестра была в хорошей форме, но она была худой, как и большинство людей ее роста. Мне на ум пришло сравнение с ивой. Ее блекло-каштановые волосы были подстрижены очень коротко и обрамляли лицо без каких-либо признаков макияжа. Скулы у нее были высокие, а широкий рот создавал иллюзию, что ее карие глаза были меньше, чем на самом деле. На ней был розовый халат с котятами, как будто этот детский рисунок мог спрятать размеры ее тела и помогал ей притворяться миниатюрной. Или, может, она просто любит котят.

— Прошу прощения, но она все еще на успокоительных. — Сказала сестра.

— Она симулирует свой сон. — Возразил Олаф.

— Вот именно. — Поддакнула я.

— Нам правда надо переговорить с Джоселин. Мне жаль, что это не может подождать. — Извинился Ньюман.

— Я позову лечащего врача. — Ответила медсестра таким тоном, будто собиралась наябедничать нашим родителям. Можно подумать, доктор сможет убедить нас, что Джоселин на самом деле спит, раз медсестре этого сделать не удалось. Она вышла из палаты, чтобы найти врача.

— Привет, Джоселин. Я — маршал Анита Блейк. Это — маршал Отто Джеффрис. Нам правда надо поговорить с тобой.

Ньюман наклонился к кровати и произнес:

— Джоселин, прости. Я знаю, ты через многое прошла, но я должен с тобой поговорить.

Ее глаза были закрыты, когда она ответила:

— Оставьте меня.

— Я бы очень хотел это сделать, но у нас тут вопрос жизни и смерти. — Возразил Ньюман.

Джоселин распахнула глаза. Они были карие, что смотрелось куда органичнее на ее лице, чем на лице ее матери, глаза у которой были зелеными. Пока Джоселин не открыла глаза, я и не осознавала, насколько хорошо знаю лицо ее матери. Она постоянно мелькала в таблоидах, пока я росла — в супермаркетах, во всяких шоу про сплетни из жизни знаменитостей, которые обожала моя мачеха Джудит. Передо мной как будто оказался старый друг с чужими глазами.

— О чем ты, Вин? Никто больше не должен был умереть, умер только… папа. — На последнем слове в ее глазах мелькнуло столько боли, что на это было трудно смотреть, а я ведь только что ее встретила. Ньюману наверняка было еще тяжелее.

— Нет, больше никто не умер, и я очень постараюсь, чтобы так оно и было. — Сказал Ньюман.

— О чем ты? — Не поняла Джоселин.

Говорила она с придыханием, а ее голос звучал куда моложе, чем она на самом деле была. Или я просто надеялась услышать глубокий контральто ее матери на этом знакомом лице? Эта мысль мне не нравилась, но, учитывая мою реакцию на то, что у них разный цвет глаз, я не могла исключать такой вариант. Меня бесило, что я подсознательно пытаюсь нацепить на нее образ ее матери, как маску, которую она якобы обязана носить — если я буду держать в голове эту мысль, возможно, я перестану это делать. Не знаю, был ли в этом хоть какой-то смысл, но я сама прожила большую часть жизни, будучи призраком своей собственной матери. Если не принимать во внимание бледность кожи, которая досталась мне