Я попытался аккумулировать в себе стыд. Он появился, и стало еще противнее. Меня посетило не мощное созидательное чувство, поднимающее труса в атаку. То было слезливое утреннее раскаяние пьянчуги, пропившего деньги на хлебушек детям, — колики вялой совести, тающие с похмельным стаканом.

Напрасно я убеждал себя отбросить уловки и глупые надежды, говорил, что отсрочки только продлят мучения, призывал к достойной смерти: «Тебя в любом случае убьют. Пока не поздно, сверни старухе шею и умри достойно!».

Книга Власти основательно надломила меня. Я отказывался внимать голосу мрачной правды, наперед зная, что отдам Горн вкладыш, спрятанный Маргаритой Тихоновной в портрете, а потом буду клянчить, юлить, выкручиваться…

— Ладно, Алешка… — сказала Горн. — Я бабка незлая… Душевная. Вот как мы сделаем… Будешь «внучком». Отныне ты не Вязинцев. Ты — Мохов. Имя прежнее оставим — Алешка. Чтобы не путаться. Сколько тебе лет?

— Двадцать семь…

— Выглядишь моложе… На двадцать три… Алешка Мохов… Семьдесят восьмого года рождения… Легенда следующая… Лизка тебя младенцем отдала. В детдом… А я нашла… Ты — законный наследник… Оцени гарантию! — Горн многозначительно шевельнула вылезшими бровями. — И давай… Раз и навсегда… Все точки расставим… Чтобы без недоразумений. За своих читателей… обиды не держи. Не я бы, так Лагудов… или Шульга… Вы обречены были… По-любому… Смирись… Тебе у нас… Хорошо будет. Спокойно. Загрустишь — подругу найдем. Старушку хозяйственную. Одногодку мою. Шучу… Разыщем тебе молодуху… Лет пятидесяти… Не нервничай. Опять шучу… Повторим. Твое имя?

— Мохов Алексей… — сказал я, ощущая шкурой промозглый и необратимый брод очередного Рубикона. — А если документы понадобятся?

— Будь спок… остались знакомства. Пачпорт тебе справим… Не отвлекайся. Как звали твою мать?

— Татьяна Андр…

— Алешка, не тупи! — прикрикнула Горн. — Елизавета Макаровна ее звали. Хорошенько запомни… Твое детство прошло… Ну?! Отвечай!

— В детдоме.

— Правильно. Институт закончил?

— Два. Политехнический и Культуры…

— Хватит Политехнического. Талантливый сирота… Алешка Мохов… Вырос в детдоме. Выучился… В люди выбился… Путевка в жизнь… Славно. А теперь подскажи… Куда Ритка заныкала… вкладыш от Книги?

— Я думаю, он за рамкой портрета Маргариты Тихоновны…

— Портрет, разумеется, потерялся…

— Нет. Он здесь.

— В хате что ль? — Горн нервно осмотрелась. — Где? На стенку повесил?

— В сумке. Среди личных вещей. В сенях, возле топчана. Такая большая, клетчатая…

— Найдем.

— Но я не уверен на сто процентов. Это предположение…

— Машка! Машка! — вдруг пронзительно позвала Горн. В дом, шваркнув дверью, с ревом вломилась денщица.

— Машка! Стоять! — Горн, насладившись моим испугом, продолжала уже спокойным тоном. — Поищи в сенях… Сумка клетчатая была…

— Там их штук десять, — хрипло прогудела денщица. — Чисто как у спекулянтов…

— Тащи сюда, — приказала Горн и задорно подмигнула. — Уважил, внучек!

Во мне более чем достаточно драматического таланта и художественной выдержки, чтобы, заведомо зная финал, держать тайну до последнего. Все, что у меня есть в настоящий момент, это замкнутое кубическое пространство вокруг — комната восемь шагов в длину и ширину. Высокий трехметровый потолок, плафон, тихо рокочущий молочным неоном. Солнечный свет не проникает сюда. На двух смежных стенах макеты оконных рам — декорация, обрамленная тяжелыми синими портьерами. В просветы вклеены фотообои, изображающие фальшивые виды из этих оскорбительно-несуществующих окон: один на утреннюю Красную площадь, другой — ночной проспект большого города с трассирующими огоньками машин. И живописной форточкой, мартовским слуховым оконцем висит репродукция картины «Лед прошел»: промозглый изгиб серой речушки, небо цвета студеного свинца, земляной берег, охра проталин, снег, березы, заречное поле, рыжее, как коровья шкура, и далекая кайма леса.

Дверь в комнате настоящая, из клепаного оружейного металла, с круглым глазком и двумя мощными засовами — может, поэтому комната напоминает военный бункер. Засовы выдвинуты, но дверь все равно не открывается. Слюдяной глазок всегда черен, его окуляр закрыт шторкой, причем с недоступной мне обратной стороны, — глазок спланирован для удобства тех, кто находится снаружи. Раньше я просиживал у двери в ожидании, что черная оптическая глубина колыхнется светом, означающим, что, запертый, я остаюсь под наблюдением. Увы. Ничто не дрогнуло в бездонной завораживающей мути. Боюсь, за мной просто нельзя подсматривать. Все-таки я фигура сакральная.

В одной из стен проложена шахта пищеподъемника. Наружу выглядывает лишь квадратная заслонка, похожая на печную. Подъемник оживает четыре раза в сутки. Я говорю «сутки», но это условное определение. У меня нет часов, чтобы определить время. Если в подъемнике, кроме прочей пищи, оказывается тарелка супа, я считаю, что наступил обед, а за пределами бункера день, и ставлю в тетради галочку. Их сто шестьдесят девять, хотя, допускаю, несколько суток могло выпасть — я не сразу вел календарь моего заключения. Я взаперти больше пяти месяцев, и на дворе март-апрель две тысячи первого года.

Не могу пожаловаться на качество кормежки — нормальная столовская пища. Стандартный завтрак — вермишель с котлетой, салат, чай. Обед — перловый (гороховый, рисовый) суп, пюре и сарделька, хлеб, компот. Полдник — какао, ватрушка. Ужин — картофельная зраза со сметаной, вариант — оладьи с повидлом, чай. Гарнир иногда меняется: вместо пюре бывают каши — гречневая, пшенная, вместо супа — бульон или щи. В условный четверг сардельку сменяет жареный хек. Еды мне хватает.

Я регулярно клал в подъемник сопроводительные записки с просьбой увеличить питьевую норму, но никто не отреагировал на мои просьбы. В бункере есть батарея. Тронутая ржавчиной труба чуть мироточит кипятком, что, впрочем, не отражается на отопительной функции. Я присвоил стакан и теперь ставлю его под редкие ржавые капли. Примерно за «день» он наполняется доверху.

Месяца два назад я стал делать запасы. Конечно, хранить мясные продукты не получается, они протухают. Я откладываю только хлеб, и у меня скопилось до килограмма сухарей…

Помыться в бункере невозможно. Проблему личной гигиены решает большая упаковка ваты и пятилитровая канистра со спиртом. Раз в три «дня» я обильно смачиваю вату и обтираю тело. Иногда подливаю спирт в компот — балую себя коктейлем. Утром и вечером на подносе, кроме прочего, прибывает пахучая полоска жевательной резинки — заменитель зубной щетки.

Для оправления большой и малой нужды имеется фаянсовое судно. Ниша подъемника разделена перегородкой. Сверху — поднос с тарелками и стаканом, снизу — судно. Это в самый первый раз было стыдно, когда смятение духа незамедлительно сказалось на кишечнике. Сейчас все неловкости позади.