Н. Бурнашева, тогда юного товарища прокурора, а ныне председателя Харьковского окружного суда, получающего более 10 тысяч рублей от своих болховских и других имений и 12 тысяч казенного содержания, из каких 22 тысяч в год, будучи холост и одинок, производит мне 35 рублей ежемесячной пенсии. Тогда, в 1851 г., за 35 лет перед сим, я ежедневно посещал моего отца, довольно опасно тогда заболевшего и проболевшего недели две. В течение этого времени многие посещали отца и, между прочим, директор Департамента Государственного казначейства (это было при Броке или при Вронченко, не упомню[717]) Александр Максимович Княжевич (тайный советник), которого я у больного моего отца встречал ежедневно, большею частью по вечерам за чаем.

Александр Максимович рассказывал много о Канкрине, к которому был чрезвычайно близок, как бывший 20 лет при нем директором канцелярии[718]. Отчасти эти рассказы Княжевича, а еще более рассказы ныне покойного камердинера Канкрина, жившего до 1876 года пенсиею, оставленною ему графом Егором Францовичем, дали мне материал для составления той статьи, которую здесь имею честь представить на благоусмотрение Николая Семеновича о графе Е. Ф. Канкрине[719]. Но среди всех этих рассказов Александра Максимовича один сюда не включен, так как я считал, что он положительно не может быть напечатан по причине своей наивной тривиальности и откровенной сальности; но Вы в № 4 (1884 г.) «Нови» в статье Вашей «Совместители» сумели обойти грязь и оставить одно лишь старческое ферлакурство[720]. Анекдот этот А. М. Княжевич совсем иначе рассказывал. По его словам, граф никогда не волокитствовал по-вронченковски или как бы то ни было, а когда он начал терять зрение и носил громадный козырек на фуражке, при черных очках с наглазниками, то собственный врач императора Николая Павловича, знаменитый Мандт (прописавший ему яд за день до смерти, почему тело так быстро и так ужасно разложилось), для спасения зрения Канкрина и укрепления его нервов посоветовал ему непременно употребление живого мяса, т. е. спать с молодою женщиною, какая в лице Амалии Богдановны Зейферт, пресвеженькой девушки, была приспособлена к этому врачеванию глаз и нервов тогда 68-летнего старика, признавшегося всем, что он санса кольони[721] и что finita la musica[722]. Эта Амалинька была круглая сирота, дочь умершего вахштемпельмейстера Либавской таможни Зейферта. Она была пансионеркою Департамента внешней торговли (таможенных сборов ныне) и воспитывалась на мещанской половине Смольного монастыря у госпожи Кассель. Из Смольного она поступила к тетке, бедной чиновнице-вдове, жившей на Петербургской, где она была найдена канкринским агентом по части негласных разузнаваний, камергером двора статским советником Викентием[723] Станиславовичем Пелчинским, истым подлым полячишкой, который, будучи формальным любовником графини Екатерины Захаровны (Сахаровны, по произношению Канкрина), в то же время по ловеласным делам служил ее мужу, называвшему этого камергеришку «Le ministre de mes menus plaisirs»[724] – агентом по части добывания «живого мяса».

Амалинька жила зимою в Подьяческой в доме, принадлежавшем тогда жандармскому полковнику Ракееву, и к ней Канкрин большею частью ходил пешком, проезжая верхом или в санях за полверсты или менее до дома того и отпуская экипаж с кучером или лошадь с рейткнехтом. Амалинька давно приставала к Канкрину о том, чтоб он выдал ее замуж за хорошего человека, продолжая к ней ездить и у нее от нее лечиться. Он говорил: «Найди, я не прочь!»

И вот раз он застал у нее нечаянно красивого молодого человека, лет 26, кандидата Московского университета Алексея Александровича[725] Харитонова и служащего в Петербурге сверхштатным чиновником (как узналось из разговора, в его канцелярии). Амалинька отрекомендовала Харитонова своим женихом, к великому его удовольствию. Сначала Харитонов, желавший иметь Амалиньку chère amie[726], а вовсе не женою, посердился; но потом, как практический человек, понял всю выгодность такого сродства с министром финансов, которого Амалинька водила за нос и вертела, как куклу. На другой же день, как рассказывал Княжевич, Харитонов был сделан помощником секретаря, а не прошло и двух месяцев, как его сделали чиновником особых поручений лично при особе министра, чрез что в короткое время в 40-х годах Харитонов был статским советником и имел тогда еще существовавшую звезду Станислава 2-й степени[727], что очень нравилось Амалиньке. Квинтэссенция этого анекдота та, что когда Харитонов, новый помощник секретаря, пришел благодарить Канкрина за оказанную ему помощь, Канкрин отвечал ему своим жаргоном: «Не са што! Фи мне помахали, и я вам помахал!» Харитонов не уходил из Министерства финансов и цвел и при Вронченко, и при Броке, равно как и при Княжевиче.

В 1860 году он был «ваше превосходительство», и тогда я получил от моего покойного отца (за год до его смерти) письмо, в котором он, между прочим, писал: «Figurez-vous, mon cher Voldemar[728], что тот самый Харитонов, о котором в [18]51 г. [Княжевич] рассказывал мне при тебе начало его скабрезной карьеры, теперь сидит в Тамбове и ревизует твоего отца». Не знаю, где теперь этот гусь. Очень возможно, что ежели не умер, то членствует в Правительствующем сенате. Что мудреного, когда такая ничтожная вошь, как бывший мой по службе у Бибикова товарищ Григорий Павлович Небольсин, – статс-секретарь, действительный тайный советник, член Государственного совета по Департаменту экономии и александровский кавалер. Не выйди и я в отставку в 1849 году, давным-давно я был бы тайным советником с пенсиею, освобождающею от всякого труда. Но правду сказали французы в своей пословице: S’il n’y avait pas de si et de mais, on auraif pu mettre Paris dans une bouteille[729].

2. Приводя французскую фразу, не могу не вспомнить о том, что «Новь» имеет неважного корректора, особенно для французских слов, что заметно и в Вашей статье, где благодаря корректору Вы являетесь не знающим французской орфографии, потому что у Вас в трех местах вместо à bras ouverts – à bras ouvert[730], т. е. прилагательное в единственном, а не во множественном числе.

3. При Николае Павловиче, т. е. до 1855 года, не было ни одного, ни штатного, ни сверхштатного чиновника в партикулярном сюртуке, все носили форменные фраки или вицмундиры. Канкрин мог быть мало внимателен к форме, но все-таки и его канцелярия вольностей ношения партикулярного платья себе не дозволяла. Знаете ли, что после второй революции в Париже в 1848 году, в феврале, у нас завелись строгости, доходившие до смешного и всего более способные возбудить общее неудовольствие, а ведь за неудовольствием один шаг к восстанию. Между прочим, портным предложена была подписка не шить партикулярного платья всему