Присаживаюсь на корточки рядом с замершим телом. Камзол валяется в стороне, рубашка задралась, обнажая ноги почти до верха бедра. Маленький глупый птенчик, вообразивший себя орлом. Как грустно...

Грудная клетка движется, но очень неровно. Ничего удивительного, ведь сейчас телом управляет совершенно посторонний гость, конечно, имеющий некое представление о правилах поведения, но весьма и весьма туманное. Глаза закатились, и вряд ли способны что-то видеть в таком положении. Правда, мне это неважно. Мне нужно, чтобы со мной разговаривали, а не разглядывали.

— Ты слышишь меня?

— Слы... шу.

Да, речь будет замедленной, никуда не денешься: «змейка» хоть и способна управлять движениями мышц и связок, но делает это, как умеет, а не как требуется. И мои телохранители ещё боятся, что я вознамерюсь их полностью контролировать! Кретины. Видели бы они, во что могут превратиться при полной передаче управления вовне.

— Пожалуйста, поговори со мной. Сможешь?

— Д... да.

— Откуда ты пришла?

— Ко... руджа.

— Ты родилась там?

Молчание, не требующее пояснения: «нет», значит, «нет».

— Тебя учили там?

— Д... да.

— Кто тебя учил?

— Разные... много. Потом... пр... пришла-а-а-а женщина... Она...

— Как выглядела? Кем была?

— Не... знаю. Лица... не открывала... Я только... чув...чувст... понимала, что — женщина...

— Она тоже чему-то учила тебя?

— Вла... деть.

— Долго?

— Год. Она... редко приходила. Никогда... не хвалила. И не ругала... Ей не было дела...

— Тебе велели убить Навигатора. Кто?

— Муж...чина. Не знаю, какой. Прятал... лицо.

— Почему ты согласилась?

Она вздрогнула всем телом, словно стремясь освободиться от чужой воли, но вовсе не для того, чтобы напасть или попытаться убежать. А потом окатила меня волной воспоминаний, и я пожалел, что умею читать...

Физической боли она не испытывала почти никогда, потому что её не наказывали, а если наказывали, то очень редко. Не за что было наказывать. Не было в Корудже девочки послушнее, чем Алика, и ученицы усерднее. Потому изо всех выбрали именно её, выбрали и увезли из города, в затерянное среди персиковых садов поместье, где прошли несколько лет, то летящих быстрее стрел, то казавшихся бесконечными, но навсегда отделивших детство от юности.

Учителя были требовательны и строги, однако никогда не спрашивали, о чём думает и чего желает сама Алика, только смотрели за тем, чтобы она прилежно учила уроки, и вздыхали, что девочка слишком слабенькая и плохо подходит для избранной цели. В чём заключалась цель, толком не знал никто. Кроме той самой женщины, однажды ступившей в пределы поместья.

Она была спокойна, как море под коркой льда, и столь же загадочна. Алике казалось, что госпоже не надо даже ни о чём спрашивать: тихий голос лишь приказывал или насмешливо укорял, и всякий раз удивительно точно угадывал состояние девочки, не оставляя без внимания ни сомнений, ни боязни, ни... робких мечтаний, зародившихся в юном сердце ещё до приезда в поместье, когда она с подружками из приюта при храме бегала на ярмарку слушать бродячих сказителей.

Женщина знала об Алике всё и даже больше, чем всё. И сделала предложение, хотя могла просто приказать, но никакой приказ, пусть и подкреплённый страхом смерти или посулами злата, не смог бы заставить девочку сделать то, что она бросилась исполнять, живя обещанной надеждой.

Тихий голос не манил и не обольщал, оставаясь почти равнодушным, но это равнодушие было обманчивым, как угли, покрытые пеплом, что на вид совсем остыли, а стоит коснуться рукой, и обожжёшься. Голос пообещал то, в чём девочка не могла знать смысл, но к чему тянулась, наверное, с момента своего рождения...

— Я только... хо... хотела быть... свободной...

— И ты свободна, сладкая моя. Свободна и вольна теперь уйти, куда пожелаешь... Прощай, малышка, и пусть дороги, по которым ты пройдёшь, приведут тебя к твоей мечте.

«Змейка» вынырнула из открывшегося в последней попытке захватить воздух рта и скользнула в мой рукав, на ставшее уже привычным для себя место.

Хрупкое тело девицы скрутило судорогой вместе с хрипом и пеной, вскарабкавшейся на губы, но агония продолжалась совсем недолго. Вдох, другой, и рядом со мной лежало тело, навсегда простившееся с душой.

Я встал, разгибая слегка затёкшие ноги, и спустился вниз, задумчиво проводя пальцами по лепесткам лилий, грустно повесивших головки бутонов. Разжал объятья, в которые служка заключил пронзившую его шпагу, вытер серебристое тело своей острозубой daneke, вернул гулёну в ножны. Вышел из дома и аккуратно притворил за собой дверь. А потом посмотрел на небо, ахнул, заметив розовеющую полоску на востоке, и бегом припустил по улице, пугая ранних прохожих.

Лагро, королевская тюрьма,

окончание ночной вахты и первая треть утренней

Я влетел в караулку за полчаса до крайнего срока и был встречен укоризненными (и слегка туманными от принятого на грудь горячительного) взглядами, поэтому прямо с порога выпалил:

— Всё понял, осознал, грешен, обещаю исправиться!

Пока игроки недоумённо переглядывались, добрался до облюбованной камеры, на последнем дыхании переоделся и рухнул на койку, закрывая глаза. Как и когда заходил Олден, не помню: провалился в короткий и тяжёлый сон, но по пробуждении ни шпаги, ни вороха одежды, в которой я болтался по ночным улицам Антреи, в пределах камеры не наблюдалось. Зато имелся Вигер, терпеливо дожидающийся моего прибытия в осмысленное состояние.

— Который час?

— Ёж только сменился.

— Отлично. Возьми его или каких-нибудь других толковых парней и посети дом торговца по имени Сойнер в Медном квартале.

— С целью?

— В доме имеется два трупа, мужчины и женщины. Женский нужно доставить в Приют и сдать с рук на руки Олдену. Мужской... Он меня мало интересует в нынешнем виде, так что оставляю на твоё усмотрение. Единственное: разузнай, что сможешь, о личности покойного и его встречах за последние, скажем, полтора месяца. И прибраться нужно... Младенчика тоже куда-нибудь пристроишь. Всё, свободен.

— Команди-и-и-и-ир... — ехидно протянул Виг.

Возможно, он добавил и ещё несколько слов о моих достоинствах и недостатках, но я ничего не слышал: спал, спешно предоставляя растраченным почти до предела силам возможность поправиться.

Предложение караульного позавтракать было оставлено мной без внимания: несмотря на голод и усталость, больше всего на свете я нуждался в тишине и покое, поэтому пришлось притворяться спящим вплоть до самого возвращения Вигера, который, раскусив мою игру (и как только ухитряется?), отослал местных солдат подальше, оставив у двери камеры своих доверенных людей.