Элрик с благодарностью принял ее предложение, и скоро карта была уже в его комнате. Он склонился над ней, надеясь, что чутье привлечет его внимание к нужному острову. Проведя в таких размышлениях полчаса, он не стал ни на йоту умнее и уже собирался было улечься спать, когда услышал внизу чей-то громкий голос, показавшийся ему знакомым.

Душа Элрика, который думал, что никогда больше не увидит этого человека, возрадовалась, он бросился на лестничную площадку, чтобы выглянуть в главный вестибюль гостиницы, где маленький рыжеволосый поэт в сюртуке и брюках, жилетке и галстуке, у которых вид был такой, словно они побывали в огне, декламировал какую-то оду, надеясь купить этим себе возможность переночевать или хотя бы заработать тарелку супа.

— Великий боже! — воскликнул Уэлдрейк, заметив своего потерянного попутчика. — Мой дорогой сэр, я думал, ты уже год назад, а то и больше, как отправился в страну забвения. Как я рад тебя видеть, сэр! Теперь-то у меня будет возможность окончательно доделать поэму, посвященную твоей памяти. А то у меня слишком мало деталей. Хотя, опасаюсь, она тебе не понравится. Насколько мне помнится, ты не любишь подобный стиль. Он тяготеет, должен признать, к героическому. А форма баллады многими считается чересчур вычурной. —

Он принялся рыться в карманах в поисках рукописи. — Боюсь, что поэма сама по себе вдруг приняла форму триолета. Или рондели:

Да, мой дорогой друг, признаю, это потакание низким вкусам. Но такие пустячки нравятся публике, а такой герой, как ты, привлечет ее. Я надеялся обессмертить тебя, но… Ага, вот она. Нет, это об одном хьюгнитце, которого я встретил на прошлой неделе. Ты, наверное, скажешь, что рондель — неподходящая форма для эпоса, но эпос в наши времена нужно украшать, смягчать его, так сказать. Несколько безобидных строф — и нате вам, цель достигнута. У меня, как видишь, нет денег, сэр…

У маленького человека вид при этом стал весьма грустный. Он уселся на скамью, сгорбился, даже его рыжий чуб сиротливо свесился на лицо, а пальцы перебирали листы бумаги в некой подсознательной пантомиме самобичевания.

— Ну что ж, придется поискать тебе работу, — сказал Элрик, спускаясь по лестнице. Он дружески похлопал по плечу маленького поэта. — Ведь ты когда-то сам мне говорил, что единственное стоящее занятие для владыки — это покровительствовать искусствам.

Услышав это, Уэлдрейк улыбнулся — он был рад возобновить дружбу, которую считал навсегда утраченной.

— Должен признать, мне нелегко пришлось в последнее время, мой господин. — В глазах Уэлдрейка отразился недавно пережитый им ужас, и Элрик не стал расспрашивать его о случившемся. Он понимал, что в настоящий момент Уэлдрейку нужно как можно скорее отделаться от этих воспоминаний. Поэт разгладил помятый лист бумаги. — Да, «Баллада памяти» — так она, кажется, называлась… Пожалуй, форма не самая подходящая. Зато для пародии лучше формы не подберешь!

И опять попытка зажечься от старой искры оказалась неудачной. Я давно не ел, сэр, и не пил, оттого мой дар и изменяет мне. Это первое человеческое поселение, которое я вижу за несколько месяцев.

И тогда Элрик не без удовольствия заказал еду и эль для своего друга и смотрел, как тот постепенно становится таким, каким альбинос знал его раньше.

— Что бы там ни говорили, сэр, а ни один поэт не создал ничего ценного на голодный желудок, хотя поэт и может, когда творит, начисто забыть о еде, это я тебе точно говорю. Но это вещи разные. — Он устроился поудобнее на скамье, поискав наилучшее место для своего тощего зада, потом тихонько рыгнул и вздохнул с облегчением, словно только сейчас позволив себе поверить, что фортуна повернулась к нему лицом. — Как же я рад тебя видеть, принц Элрик. И я рад твоему аристократическому восприятию мира. Но я надеюсь, ты позволишь мне обсудить с тобой детали твоего предложения утром? Насколько мне помнится, сэр, ты питаешь лишь самый мимолетный интерес к искусству стихосложения, а потому вопросы размера, рифмы, поэтических вольностей, метафоры и тому подобных специфических дел тебя не волнуют.

— Я положусь на твой совет в этих вопросах, мой друг. — Элрик сам удивлялся тому расположению, какое вызывал в нем этот странный, умный человек, настолько погруженный в свои собственные мысли, что, казалось, он навечно обречен оставаться среди единственных реалий, которые у него были, — реалий поэтического ремесла. — К тому же никакой спешки нет. Я буду рад твоей компании в том путешествии, которое меня ждет. А оно состоится, как только подвернется корабль. Если же корабля не будет, то я буду вынужден прибегнуть к колдовству…

— Но только в качестве самого последнего средства, умоляю тебя. Я так наелся волшебством за последнее время, что с меня пока хватит. — Уэлдрейк отхлебнул последний глоток эля из своей кружки. — Но я вроде бы помню, что для тебя, принц Элрик, это такое же обыкновенное дело, как для меня пекхэмский омнибус, так что я предпочту связать свою судьбу с кем-нибудь наподобие тебя, кто по крайней мере имеет представление, что такое Хаос и его причуды. А потому я принимаю и твое предложение, и твою компанию. Я так рад снова тебя видеть, сэр. — Произнеся эти слова, он уронил голову на руки и заснул.

И тогда принц-альбинос поднял маленького поэта, как ребенка, на руки и отнес Уэлдрейка в его номер, затем вернулся к себе и снова занялся созерцанием карты — островов большого рифа и того, что находилось за ними. А за ними был мрак, невероятный океан, неестественный и непроходимый для судов, который назывался Тяжелым морем. Смирившись с тем, что ему придется нанять лодку и один за другим обследовать острова, он погрузился в глубокий сон. Разбудили его стук в дверь и голос горничной, извещавшей о том, что время перевалило за одну тысячу пятнадцатый час (самая большая единица годового времени в Улшинире) и если он немедленно не проснется, то не получит завтрака.

Завтрак его мало интересовал, но ему было нужно поговорить с Уэлдрейком о трех сестрах, и он был несколько удивлен, когда, одевшись и умывшись, обнаружил, что поэт декламирует стихи как раз на эту тему. Во всяком случае, Элрику так показалось.