— Мы найдем для тебя путь, моя госпожа, — пообещал объятый внезапным ужасом Фаллогард Пфатт. — Ты не можешь…

Но было уже слишком поздно, потому что женщина и мальчик без всякого предупреждения бросились в пропасть, в пульсирующую, сверкающую пасть, которая казалась такой голодной, такой охочей до душ, которые сотнями и тысячами падали в нее — в самое чрево Хаоса!

Матушка Пфатт снова закричала. Она издала долгий мучительный вопль — но на этот раз не обо всех гибнущих. Теперь это был крик личной боли.

Элрик подбежал к краю пропасти и увидел две падающие фигуры — они уменьшались в размерах, исчезая в жуткой красоте этого прожорливого чудища.

Пораженный смелостью и отчаянием, которые, казалось, превосходили его собственные, он сделал шаг назад, от удивления лишившись дара речи…

И он не смог предвидеть то, что сделает Фаллогард Пфатт, который, издав один долгий рев мучительного отчаяния, подтолкнул кресло-каталку со своей матерью к самой кромке пропасти, помедлил какую-то долю секунды, а потом вместе с цепляющейся за фалды его пальто племянницей прыгнул вслед за своим исчезающим сыном. Еще три фигуры, вращаясь в этих пульсирующих голодных красках, устремились в пламя Хаоса.

Элрик, едва сдерживая ужас, какого он еще не знал, вытащил из ножен Буревестника.

Уэлдрейк встал рядом с ним.

— Она погибла, Элрик. Они все погибли. Здесь тебе не с кем сражаться.

Элрик медленно кивнул, соглашаясь с ним. Он вытянул руку с клинком перед собой, потом поднес к своей вздымающейся груди и поместил вторую руку у кончика меча, на котором сверкали и мерцали руны.

— У меня нет выбора, — сказал он. — Я готов к любым испытаниям, лишь бы уйти от судьбы, которую мне обещал мой отец…

И с этими словами он выкрикнул имя своего покровителя — Герцога Ада — и вместе с боевым мечом прыгнул в эту адскую бездну; на его бескровных белых губах замерла немыслимая, безумная песня…

Уэлдрейк увидел напоследок только малиновые глаза своего друга, в которых светилось какое-то жуткое спокойствие, а потом император-чародей с безжалостной неизбежностью исчез в разверстой огненной пасти этой адовой пропасти…

Элрик падал через столетия боли, через тысячелетия человеческих несчастий и ошибок, но и в падении в нем не было ни капли смирения. Меч, зажатый в его руке, был как маяк и вызов Хаосу, в цветистое сердце которого он летел. А вокруг него царило смятение, какофония звуков оглушала, мелькали лица, города, целые миры, искаженные и обезумевшие, перекошенные и меняющие форму — в неуправляемом Хаосе все претерпевало постоянные изменения.

Он был один.

Вдруг все остановилось. Его ноги коснулись твердой почвы, хотя она и представляла собой всего лишь каменную площадку, плавающую в огненном свете квазибесконечности — вселенные, громоздясь на вселенные, перемешались друг с другом, каждая отражала свет своего спектра, каждая грань являла собой отдельную реальность. Он словно бы стоял в центре кристалла невообразимо сложной структуры, и его глаза, не желая видеть то, что было перед ними, в конечном счете стали слепы ко всему, кроме этого яркого, смещающегося света, чьи цвета были ему незнакомы, но чьи запахи были полны чего-то знакомого, чьи голоса звучали до невыносимости страшно и до невыносимости утешительно, но не были голосами смертного. И тогда принц-альбинос разрыдался, он чувствовал себя побежденным и беспомощным — все силы оставили его, меч, оттягивающий его руку, превратился в обыкновенный кусок железа, и откуда-то из-за огней до него донеслась тихая насмешливая песня, а затем он стал различать слова:

— Ах, сколько же в тебе мужества, милейший из моих рабов! Неугомонный воитель изменчивости, где душа твоего отца?

— Я не знаю, господин Ариох.

Элрик почувствовал, что его собственная душа замерла и может вот-вот исчезнуть, и тогда будет навсегда уничтожено то, кем он был и кем мог бы стать, не останется даже воспоминания. Но Ариох понял, что Элрик не лжет. Смертельный холод отступил. Элрик вздохнул свободнее…

Еще никогда его покровитель, Герцог Ада, не проявлял по отношению к Элрику такой нетерпимости.

«Что же так встревожило богов?» — спрашивал себя альбинос.

— Смертное ничтожество, ты мой самый дорогой и возлюбленный, мой сладкий…

Элрик, которому была знакома переменчивость Ариоха, слушал зачарованно и с замиранием сердца. Большая его часть любой ценой желала заслужить одобрение Герцога Ада. Большая его часть хотела только одного — навсегда отдаться на милость Ариоха, какова бы уж ни была эта милость, принять все те мучения, что определит ему покровитель, — такова была сила воздействия на Элрика этого божества, которое подчиняло его себе, улещивало, хвалило или благословляло, владея абсолютной властью над жизнью и смертью его вечной души. И тем не менее в самых потаенных глубинах своего мозга Элрик ощущал решимость в один прекрасный день избавиться от этого мира богов — если только его жизнь не будет отнята у него в следующее мгновение в соответствии с нынешним настроением его покровителя. Здесь, в своей родной стихии, Ариох был полным властелином, и любой договор, когда-либо заключенный им с каким-либо смертным, становился бессмысленным. Здесь было его царство, здесь он не нуждался ни в каких союзниках, не соблюдал никаких соглашений и под угрозой муки или уничтожения требовал безусловного подчинения от всех своих рабов, смертных и сверхъестественных.

— Говори, мой сладкий, что привело тебя в мое царство?

— Я думаю, простая случайность, владыка Ариох. Я упал…

— Ах, ты упал! — В этом слове было заключено нечто большее, чем его обычное значение. — Ты упал.

— …в бездну между мирами, которую мог сотворить только один из Владык Высших Миров.

— Да. Ты упал. ЭТО БЫЛ МАШАБАК!

Элрик сразу испытал облегчение, почувствовав, что гнев Ариоха теперь направлен в другую сторону. И он понял наконец, что же произошло. Гейнор Проклятый служил заклятому врагу Ариоха — графу Машабаку…